В Центре искусств на Неглинной проходит выставка "Игра и страсть в русской живописи". Эта выставка — концептуальный проект Русского музея, она была первоначально показана в Петербурге, а теперь начала свои гастроли с Москвы.
Концептуальные выставки в отношении старого искусства у нас не были приняты. В современном искусстве можно напустить едкого дыму, включить психоделическое бубухание из динамиков и оживить вернисаж присутствием группы голых окровавленных страдальцев. Тут все понятно, тут концепция. Старое искусство — область добропорядочная, тут уместнее что-нибудь вроде "Пейзаж в живописи 1860-1890-х годов". Мир искусства, однако ж, до определенной степени един. Ясно, что так долго продолжаться не может, и концепции скоро придут к музейным кураторам. Они и пришли.
"Игра и страсть" готовилась в контексте пушкинского юбилея — помните, когда улицы Москвы были заклеены изображениями Пушкина с надписями "Страсть", "Жуть" и "Мрак"? Русский музей добавил сюда "Игру", отдавая дань и слабости Пушкина к картам. Но не только этот милый штрих в характере национального гения имелся в виду, а еще и искусствоведческая респектабельность. Игра для искусствознания — это такое... Ведь если вдуматься, что есть искусство? Игра. Что есть изображение игры в искусстве? Игра в игре. Что есть выставка? Праздник, а праздник — игра, а выставка игры в живописи есть игра в игру в игре. Видите, как тонко.
На вернисаже в Центре искусств на входе за столом сидели работяги в касках и натурально забивали "козла", что сразу создавало настроение нужной праздничности и тонкости. Оно, конечно, не совсем ожиданный поворот, но, с другой стороны, понятно было, что одно дело игра, а другое — игра в игре, и сейчас волшебная сила искусства преобразит неказистое бытовое явление. Но все оказалось куда тоньше — как прием обманутой рифмы в сонете. То есть типа ждешь, что будет в рифму, а накося выкуси. Так и тут. Ничего искусство не преобразило.
Значит, входишь, утыкаешься в милую картину Зинаиды Серебряковой "Карточный домик". Дети с синими тенями под глазами, полными недетского страдания, собирают этот самый домик. Несколько так заторможенно, небодро. Оно и понятно — 1919 год. Дети провели две хороших зимы и два лета. Дети такие непролетарские, так что маму-папу, поди, уже коснулась суровая рука большевистской законности. Очень хочется кушать, но кушать нечего. Посему собираем карточные домики, пока ветер революции не отменил ни сами домики, ни тех, кто их собирает.
Ну ладно, в 1919 году не до игр. Не до игр, однако ж, и позднее, и раньше. Три биллиарда висят: 1876 года — художник Морозов, 1980-го — Егошин, 1988-го — Гаврильчик. Очень разные манеры — реализм, московский экспрессионизм, фотореализм. Совершенно одно и то же настроение — безысходнейшей тоски. По-разному переданное. Через сияющую трупной зеленью лампу без абажура у Егошина. Через добрую улыбку двух усатых фотореалистических дедков с военной выправкой у Гаврильчика, которые раньше, так сказать, "с Буденным ходили на рысях на большие дела", а теперь вот кии ухватисто так держат, по-нашему. И в обоих биллиардах стоит чахлая прокуренная пальма в том смысле, что это вам не Рио-де-Жанейро. Очень веселая игра.
Еще русские чиновники, как показывает выставка, часто играли в карты. Карты — это, конечно, центр выставки, "игра и страсть" налицо. Какая игра! По три копейки, часами, ночами, бесконечно. Грязные столы, мрачные рожи, неровный свет свечей. Прошло три часа. Выиграл два рубля четырнадцать копеек. Прошло еще три часа. Все спустил. Катастрофа.
Русской жизни, как сообщают таблички на стене, было в высшей степени присуще театральное начало. Вот, например, художник Неврев изобразил "Актера Мочалова среди почитателей". Гениальный актер Мочалов, как известно, спился. Художника интересовало, как это происходило. Мочалов читает в кабаке страстный монолог, закатывая глаза к грязному низкому потолку. Кругом сидят датые почитатели и тонко сочувствуют. Вопрос "Быть или не быть?" все определеннее переформулируется в "Пить или не пить?". Атмосфера высокой игры, праздничная атмосфера.
Видимо, чувствуя, что с позитивным восприятием игры в области игр образованного класса как-то не заладилось, устроители для праздничности добавили в выставку изображения народных обрядов, кои в некотором смысле тоже игры. Запоминающиеся образы. Художник Мясоедов быстрой рукой запечатлел интересный русский обряд "Опахивания невесты". Правильнее его было бы назвать опыхиванием. Ночью голую невесту родственные бабы ведут к костру, куда кидают сырой хворост. Костер пыхает дымом на невесту. Все. Настоящий праздник. Русское дионисийство, русские вакханки, так сказать.
Символически невеста при этом очищается, но несимволически, надо полагать, грязнится и коптится. Так что дальше ее надо мыть. Этот важный этап русской обрядности целомудренно показал художник Корзухин в картине "Девичник". Баня на заднем плане, оттуда выглядывает что-то умеренно полуголое, а перед баней сидят нарядно одетые пьяные бабы. Ноги невесты ее подружка подметает метлой. Судя по серьезности обряда, процесс помывки проходит с невестой крайне редко, возможно, раз в жизни. Табличка на стене сообщает, что "омовение невесты" — это очень серьезный обряд. Например (цитирую): "При мытье невесты в Костромском уезде пили водку". Зря кажется, что в Костромском уезде это происходило не только в данном случае, а в этом случае, пожалуй, могли дерябнуть не только вокруг Костромы. Это временная аберрация. Просто сегодня от этого древнего костромского обычая по всем уездам пошла традиция надираться в банях с невестами, просто с бабами, а на худой конец и без них. Игра несколько расширила сферу своего бытования.
В искусствознании так бывает, что проклятые памятники не лезут в концепцию. Была классная концепция — веселая, игровая, с огоньком. Однако ж в русской жизни игровое начало представлено как-то не так, как хотелось бы. Игра, как ясно показывает выставка,— это для русской традиции такое мрачное безделье, периодически переходящее в запой. Эти взгляды разделяют как образованные классы, так и простой народ, привносящий в эту культурную парадигму черты придурковатой обрядности.
Но из этого ни в коем случае не следует, что выставка не удалась. Напротив, это прорыв. Она ясно показала глубокую неразвитость игрового начала в русском народе. При этом в основном она состоит из живописи передвижников-реалистов второго ряда. И такой плохой живописи, как у упомянутых художников Корзухина, Неврева, Мясоедова и других мастеров, давно не удавалось увидеть. Что также глубоко концептуально. Тем самым живо подтверждается глубинная связь искусства и игры. Какие игры — такое и искусство.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН