"Место назначения — Луна"
В последние годы в обиход вошло — в применении к советскому обществу сталинских времен — понятие "мобилизационного сознания". Но по накалу такого сознания любую сталинскую агитку переплюнула первая половина "Луны" Ирвинга Пичела, экранизации Роберта Хайнлайна, пророчески определившего основной вектор советско-американского космического соперничества — "лунную гонку".
В первых же кадрах происходит катастрофа, которую советский армейский фольклор описывал так: "Дымилась, падая, ракета,//И от нее бежал расчет.//Кто хоть однажды видел это,//Тот х.й к ракете подойдет". "Диверсия",— констатируют, не отвлекаясь на поиски красных шпионов, герои. Так же стоически они констатируют, что судебный запрет запуска ракеты на Луну — результат не экологической озабоченности пикетирующих космодром граждан, а вражеской пропаганды и денежных вливаний. Но приставы могут сколько угодно подпрыгивать, размахивая повестками, у подножия ракеты: когда страна прикажет быть героем, у них героем становится любой. Так, перед стартом, состоявшимся скоропостижно, место сраженного аппендицитом ученого, чуть покапризничав, занимает простой механик, в критической ситуации оказывающийся главным храбрецом. Героем становится даже мультяшный Woody Woodpecker — дурковатый дятел Вуди, в просветительски-пропагандистской анимации убеждая техасских и пенсильванских баронов вложить кровные миллионы в строительство ракеты для лунного рейда: ведь иначе русские первыми разместят на Луне ракеты, и Соединенные Штаты Америки превратятся в разрозненные и беспомощные ошметки цивилизации.
Несколько удивляет то, что изначально фильм должен был ставить великий Фриц Ланг. С одной стороны, ему и карты в руки: именно он в "Женщине на Луне" (Frau im Mond, 1929), в частности, изобрел принцип "обратного отсчета" перед запуском космического болида: три, два, один, пуск. Но, с другой стороны, антифашист Ланг отнюдь не был склонен искать красных под кроватью. Судя по всему, по этой причине Ланг с фильмом разошлись. Его, мистика-математика, не могла не соблазнить идея снять чисто технологическое кино о торжестве человеческого разума.
Но и в версии Пичела мотивы холодной войны быстро сходят на нет. Точнее говоря, сходит на нет авантюрная линия вообще. На Луне героям не встретятся ни злобные селениты, ни советский десант. И о красных ракетах они забудут начисто, благородно провозгласив Луну достоянием всего человечества. Что ж, жаль, очень жаль, что фильм снял не Ланг, умевший придавать поэтичность вращению шестеренок. Фильм Пичела в наши дни кажется трогательным лишь в силу щемящей архаичности подробно описанных технологических подробностей полета: наверное, интереснее всего его смотреть засекреченным конструкторам. А если говорить честно, он довольно тоскливый. Ну вызывает легкую дрожь то, как изображены перегрузки на старте. Экипаж плющит и таращит, рты у астронавтов растягиваются от невыносимого давления до ушей, как растягивались физиономии героев, пожалуй, лишь в фильмах Дэвида Кроненберга. Ну хочется посмеяться, когда экипаж, уже прилунившись, узнает, что прилунился как-то не так и не сможет взлететь, не избавив ракету от лишнего веса. Астронавты отпиливают от корабля все, что можно отпилить, выкидывают за борт запасные трусы, оставляя за собой на Луне вопиющую свалку. Но считается, что Пичел убедил янки в реальности полета на Луну, а это, как ни крути, всемирно-исторический вклад, пусть и не в кино.
"Мелодии Верийского квартала", 1973
В 1973 году грузинское кино достигло апогея, фильм Георгия Шенгелая справедливо прослыл первым советским и первым и последним грузинским мюзиклом. Упреки в том, что танцы кинто очень напоминают об "Оливере!" (1965), бесчестны: без апелляции к Голливуду немыслим ни один мюзикл. Во времена то ли проклятого, то ли благословенного царизма прачка-фрик Вардо (Софико Чиаурели) крадет дрова, телячью тушу и шубу, чтобы Маро (Майя Канкава) и Тамро (Ия Нинидзе), дочери могучего тормоза-извозчика Павле (Вахтанг Кикабидзе), поступили в школу итальянца-балетмейстера. Ее арест вызывает массовые пляски протеста и доводит фильм до водопада хеппи-эндов. Очень мило, но смотреть почему-то крайне неловко. Шенгелая уже снял "Пиросмани" (1969) — не шедевр вкуса, а "Мелодии" — "Пиросмани" для бедных (или для богатых). Режиссер делает ставку не на режиссуру, а на волоокое обаяние фактуры и героев, в которых нет ни капли жизни. Если говорить грубо, это колониальное кино, чьи нелепые персонажи вызывали снисходительно-умилительное отношение к аборигенам Тифлиса.
"Цветок на камне", 1962
Студия Довженко начала 1960-х — это как "Мосфильм-1955": догматическое безвременье. Сергей Параджанов — очевидно, с веселым цинизмом и фигой в кармане — ему соответствовал. "Цветок" кажется тяжелым бредом. Проходчик комсомольской бригады Григорий Грива (Григорий Карпов) крутит натужно юморную любовь с комсоргом шахты Людой (Людмила Черепанова). Параллельно, и словно из совсем другого фильма, клубится психоделическая линия Христины (Инна Бурдученко), вырвавшейся из плена сектантов благодаря любви комсомольца Арсена Загорного (Георгий Епифанцев). Но искус издеваться над фильмом проходит, когда узнаешь его мрачную судьбу. Начинал съемки Анатолий Слюсаренко, но работа над фильмом увенчалась для него четырехлетним сроком (отбыл он два года) из-за гибели 21-летней украинской звезды Бурдученко, сгоревшей на съемках сцены пожара. Фильм спас, если его, вообще, можно было спасти, Параджанов, проявив тем самым режиссерскую солидарность, которая очень пригодится ему самому, когда придет его черед лечь на нары.
"Единственная", 1975
Очень неприятный и столь же сильный фильм Иосифа Хейфица по повести Павла Нилина "Дурь" весь соткан из ощущения: жизнь, будь то жизнь семьи или страны, идет наперекосяк. Уже в начале фильма чаинки из стакана, выплеснутого пассажиркой встречного поезда, залепят глаза дембелю Коле Касаткину (Валерий Золотухин), как застит ему глаза любовь к единственной и любимой дряни Танюше (Елена Проклова). Фильм о новом классе — о люмпен-пролетариях с их адюльтерами и терзаниями: Коля — шофер, Танюша — официантка, ее не первый и не последний соблазнитель — черт-затейник с нехорошим именем Борис Ильич. Его краткое явление — бенефис Владимира Высоцкого, жалко и мощно, покачивая рваным, мокрым ботинком, исторгающего: "Во хмелю слегка//Лесом правил я.//Не устал пока,//Пел во здравие". От Елены Прокловой идет мощный, голый, какой-то немыслимо не советский сексуальный заряд, подчиниться которому — грязновато стыдно, а не подчиниться — невозможно. Зритель, вне зависимости от классовой принадлежности, чувствует себя Колей, мыкающимся по лесу вокруг дома слабой на передок жены.