"Ты так любишь эти фильмы"

"Ты так любишь эти фильмы"

Вокруг этой книжки под цитирующим песню Цоя названием "Ты так любишь эти фильмы" еще не рассеялось облако пусть не скандальности, но во всяком случае некоторой взволнованности. Дело даже не в таинственной личности автора (в северной столице, откуда этот ажиотаж исходит, она для многих, похоже, секретом не является), а в неизящном, грубом, как считают, повороте жизненно-литературного сюжета. В том, что личность скрывающуюся оттеснила личность слишком уж заметная. Именно творению Фигля-Мигля, а не очередному сочинению Дмитрия Быкова, по мнению раздраженных наблюдателей, нужно было присудить премию "Национальный бестселлер".

Не тратя времени на обсуждение такой несуществующей категории, как справедливость литературных премий, скажем только одно: выиграй Фигль-Мигль, было бы интереснее.

Интересно, опять же, не в плане обычной интриги законспирированного автора (кто ж выйдет премию получать?) и дежурного отгадывания непосвященных, кто конкретно это такой/такая/такие (Татьяна Москвина? Татьяна Москвина вместе с Сергеем Шолоховым? другая питерская дама с еще кем-нибудь?). Нет, куда больше, чем скрывающий свое имя способный автор, насмехающийся над признаками времени (это произведение вполне можно определить как неидиотское упражнение в идиотском жанре иронических детективов), Фигль-Мигль оказывается занимательным как собственно признак этого самого времени, как его симптом.

Даже удивительно, как ловко здесь все сошлось. Как глупейший псевдоним стал работающей частью проекта — ни этот текст, ни предыдущий подписанный Фиглем-Миглем роман "Щастье" не были бы так завлекательны, не будь мистификация столь очевидной, значься на обложке какая-нибудь похожая на человеческую фамилия. Как очевидная слабость — неумение сложить труп и убийцу в захватывающую интригу — здесь запросто выдается за намеренный "детектив без детектива", за шикарное пренебрежение условностями. Как разговоры про вполне массовое кино (самый высоколобый из упомянутых фильмов — "Догвилль" Ларса фон Триера) сходят за суперинтеллектуальные беседы. Как приевшийся до изжоги за последнее время антиинтеллигентский пафос работает практически художественным приемом, оказывается актуальной частью создаваемого скетча. Последнее, правда, получается не то чтобы совсем сознательно: носителей либеральных ценностей здесь вроде бы хотят пнуть по-настоящему, от души — правда, делают это самым избитым из возможных способов. Но банальность на этом самом месте — тоже знак теперешнего времени.

"Вы всего лишь профессиональный интеллигент,— говорит главная героиня коллеге, рассуждающему о нынешней 'коррупции, нефтезависимости, одуряющем и оглупляющем ТВ и разгроме оппозиции'.— Человек, который в ответ на оскорбление напишет статью, да еще будет считать это подвигом". И удаляется, не удостоив поверженного слабака и взглядом, постукивая высокими каблучками и стискивая подмышкой своего песика, от лица которого среди прочих (текст написан в виде монологов разных действующих лиц) ведется повествование.

Зато не только взглядом, но и еще много чем она удостаивает бандита Леху с прической как у Дэвида Боуи и с гладкой грудью, украшенной, как положено, цепью — только не с крестом, а с оправленной в золото пулей. Кроме всего этого, у Лехи еще имеется масса соображений — про метафоры, про то, как следует писать историософские труды, про Каина и Авеля. Его рассуждения на эти темы по умолчанию предлагаются как неожиданные и острые. В противовес бубнению интеллигентов, на которое даже букв жалко тратить. В том, что антагонистом либеральных сявок избран бандит, а не, скажем, эфэсбэшник, есть что-то ностальгическое, девяностническое. Но это даже мило. К тому же для автора явно главное — унижение интеллигента "как явления", а на это и браток вполне сгодится.

В итоге прелестная дама щебечет о Гиббоне и Моммзене, а гладкогрудый хозяин жизни ей неординарно и не по-интеллигентски соответствует. Прямо как в фильмах, которые Фигль-Мигль, похоже, действительно любит — не Тарантино даже, нет, а как в фильме какого-нибудь среднестатистического питерского "молодого режиссера" девяностых по сценарию Константина Мурзенко.

"Хроники любви"

В Америке второй роман Николь Краусс "Хроники любви" вышел одновременно с романом ее мужа Джонатана Фоера "Жутко громко и запредельно близко". При желании найти параллель между двумя этими книгами очень легко: тут и там герои — дети, современность, постигаемая через историю, Вторая мировая война. Фоер с его постмодернистскими играми стал героем интеллектуалов, зато Краусс с ее ясным письмом переведена на 35 языков, собрала целый букет премий и будет экранизирована Альфонсо Куароном.

Краусс — ученица Бродского, поэтический курс которого прослушала в 90-х в Стэнфорде. Вообще она подвержена обаянию восточноевропейской культуры, отсюда в ее романе многочисленные отсылки к Бабелю, а главный герой родом из польского Слонима. Но теперь Лео Гурский живет в Нью-Йорке, боится скорой смерти, перестукивается по батарее с другом детства, вспоминает старую любовь и следит за сыном, известным писателем, который не подозревает о его существовании. А неподалеку девочка Альма, чья мать впала в меланхолическую прострацию, пытается разгадать тайну романа малоизвестного еврейского писателя Цви Литвинова "Хроники любви", любимой книги матери.

В итоге все они — старик, девочка, роман, писатель — оказываются связаны. Но прелесть романа Краусс далеко не только в том, как умело она вертит судьбами, а в том прежде всего, что она бесстрашно берется за любую самую заезженную для беллетристики тему, придавая ей силы и звучания, соединяя множество печальных любовных историй в одну большую хронику.

"Идеальный официант"

Швейцарский писатель Ален Клод Зульцер с 1989 года написал десять романов на немецком языке. Но только начиная с восьмой книги "Идеальный официант", опубликованной в 2004 году, добился некоторого международного успеха: был переведен на английский и получил французскую премию "Медичи", которую вручают за лучший роман на иностранном языке.

Самое привлекательное в романе — старательное подражание классической немецкой литературе прошлого века. Начиная с завязки: главный герой, немолодой гомосексуалист Эрнест, официант небольшого швейцарского ресторана, в 1966 году получает письмо от своего бывшего любовника Якоба и вспоминает свой довоенный, 1933 года, роман. В любовную историю оказывается впутано гораздо больше участников, чем можно ожидать; среди них — эмигрировавший в Америку немецкий писатель, нобелевский лауреат, который, особенно если учесть, что ресторан, в котором работает герой, называется "У горы", дает повод подумать о Томасе Манне. Но у Зульцера нет манновского масштаба личностей, он именно примостился "у горы" и, намеренно или нет, избегает ярких пятен: все скучно, все серо. И даже когда Эрнеста избивают хулиганы в парке, это проходит так буднично, что читатель не успевает даже вздрогнуть.

Роман этот о том, что случается после любви, любой, не только гомосексуальной. И это такая черная дыра, такая невыносимая серость, что в ней пропадает даже война — о ней у Зульцера ни единого упоминания,— и даже драматический финал, поведанный безучастным тоном рассказчика, теряет напряжение. Но стиль и язык у автора безупречны, что сохраняется даже в переводе и несомненно обеспечивает удовольствие от этого далеко не самого увлекательного чтения.