По всей беспардонности закона

Американская судебная машина на полных оборотах готовит процесс Доминика Стросс-Кана. Роли плохих и хороших героев уже распределены, ставки — естественно, миллионные — сделаны, но вот незадача: чем определенней исход, тем сильней во Франции ощущение, что это суд не над ДСК, а над всеми французами. Итак, что же французы и американцы не принимают друг в друге?

Гелия Делеринс, Париж

"Дело-то банальное,— говорит мне Элизабет Боккара, когда я принимаюсь расспрашивать ее о ДСК,— у меня таких было множество". Элизабет всего два года назад была заместителем председателя Парижского городского суда, теперь вышла на пенсию. Она — судья с огромным стажем (и по совместительству моя свекровь), хотя я тут с ней не во всем согласна. Банальное-то банальное, но неспроста же сама Элизабет, не отрываясь, следит за телевизионной картинкой — ДСК, его жена Анн Синклер, журналисты, комментаторы... Вот уж второй месяц пошел.

Говорит, вначале не могла удержаться: когда просыпалась ночью, включала ящик — в Америке в это время был день. То же самое говорят и мои подруги — отнюдь не юристы, занятые матери семейств лет под 40, вовсе не склонные к чтению желтой прессы. И девушки чуть за 20 — подружки моей дочери. И мужчины в возрасте от тех же 20 до 60 (поколение ДСК). А вчера, проходя мимо группы клошаров на бульваре, услышала, как один из них взволнованно говорил: "Анн и Доминик — мои друзья, я у них дома бывал..." Не каждая история, согласитесь, становится городской легендой в Париже, так что, наверное, не все тут банально...

"Се ля ви"

Да и Элизабет кое в чем права. В самом деле, случись эта история с изнасилованием горничной во Франции, никто бы не обратил внимания. Да и процесса бы не было — просто потому, что горничная не обратилась бы в суд. Это сейчас, после скандала в Нью-Йорке, пошли одна за другой жаловаться на патронов секретари министров, ассистентки депутатов, но почему же они молчали раньше? Да потому что до дела ДСК их никто бы не услышал. Мне это, кстати, растолковывает собственная дочь, проработавшая два года в штабе одной видной французской политической партии.

"Наши боссы приходили к нам, стажеркам, в бюро часов так в десять вечера и говорили: пройдите в мой офис за бумагами. Мы понимали, это выбор. Если ты идешь, то должна принять то, что за этим последует,— объясняет она.— Мы все прекрасно знали, что там может произойти, и ходили за бумагами только парами, оставляя настежь открытую дверь. Малоприятная обстановка, но ведь были и те, кого устраивало — это ведь способ продвинуться по политической лестнице".

Она, как настоящая француженка, разводит руками и говорит знаменитое "се ля ви" — такова жизнь. Очень емкая фраза, в ней есть и внутреннее сопротивление, и одновременно согласие с чем-то незыблемым, установленным не нами. И даже восхищение жизнью и какой-то античный ужас перед ней. Все-таки латинский народ.

Иными словами, закон во Франции защищает от сексуального доминирования и мачизма, а вот общественное мнение гораздо лояльнее к таким явлениям. Во французской социальной жизни, несмотря на революционный темперамент, еще очень много традиционного, буржуазного. Право первой ночи ушло не так далеко. Дело Стросс-Кана тоже проходит под знаком XIX века. Просто Мопассан какой-то. У того тоже все банально. До ужаса. Крестьянку насилует хозяин в сарае. Отбилась — хорошо, нет — значит, не повезло. "Мама,— спрашивает меня дочь,— а в "Жизни" первую брачную ночь героини как назвать — это изнасилование или нет?" Я не знаю, что ответить, хотя во Франции недавно принят закон, признающий изнасилование между супругами.

Глава журнала Marianne (журнал, между прочим, назван женским именем в честь символа Французской республики — женщины в революционном фригийском колпаке) Жан-Франсуа Кан, комментируя по телевизору дело ДСК, ухмыльнулся и сказал: "Да что тут такого, задрал прислуге юбку". Французское выражение — troussage des domestiques — точно даже не перевести, этот термин тоже еще из феодальных времен. Шум, правда, поднялся страшный, Кан извинился, но ему легко простили. А ведь журнал левый, здесь не защищают традицию, здесь ее взрывают.

Не прошло бы во Франции и дело Джулиана Ассанжа, здесь не Скандинавия. Конечно, и во Франции тоже есть закон, что если женщина вдруг раздумала, то мужчина должен остановиться, хоть они уже и лежат раздетыми в постели. Только кому придет в голову его применить? Зато и женщине никто не будет кричать вслед "шлюха", хоть води она к себе по новому партнеру каждый день. Секс во Франции частное дело. И уж тем более он не рассматривается в религиозной парадигме грех — добродетель. В нем есть радость, есть и слезы. Это просто часть жизни, се ля ви.

Могу вас успокоить, среди моих французских знакомых, мужчин и женщин, нет никого, кто оправдывал бы насильников. Все считают, что, если факты подтвердятся, Стросс-Кан подлежит наказанию. Но каждый и каждая при этом говорит: "Ну да, его занесло". Если уж осуждают, то не за то, что накинулся на горничную, а за то, что накинулся, занимая такой высокий пост. Дескать, мог бы вести себя соответственно полномочиям, не позориться. Видите разницу? Позор — это одно, а грех — совсем другое. Американский конгрессмен послал девушке по твиттеру фотографии своего возбужденного пениса и теперь кается перед всей планетой со слезами в голосе. Французы умирают со смеха — фотография-то в трусах, это что еще за аутодафе опять в Америке устроили? Было бы из-за чего.

Американская пресса тем временем накидывается на французские медиа и упрекает их в том, что они знали про развратную жизнь ДСК, но молчали, потому что покрывают грязные делишки политиков. Французские журналисты действительно молчали. Но скорее всего потому, что это мало кого интересовало. Во Франции вообще не принято заглядывать в чужую спальню. Пусть, раз уж так случилось, суд разбирается, а мы там свечку не держали.

Так почему же теперь все, замерев, смотрят телевизор? Да как раз потому, что за дело взялся суд. И суд, очень не похожий на французский. Более того, отрицающий что-то очень французское, лежащее в основе гражданского самосознания. Так что французы чувствуют — судят их самих. Тут уж не до горничной.

Почему нью-йоркский процесс стал похож на московские?

Дело даже не в том, что картина развратника, карабкающегося к президентскому креслу, вредит образу Франции. Хотя такие опасения тоже есть. Родители моей французской подруги, живущей в Лос-Анджелесе, звонят и беспокоятся: "Не думаете, что имидж страны пострадает?" Нет, не думаю. Имиджу Франции в Америке с этой точки зрения уже давно ничего не грозит. Помню, как вполне либерально мыслящие университетские преподаватели, наши калифорнийские друзья, пожимали плечами, когда Саркози то скандально расходился, то сходился с женой, потом жена уезжала в Нью-Йорк с любовником, а Саркози взял да и женился на топ-модели Карле Бруни. А вслед появились в прессе фотографии последней в обнаженном виде и истории про роман с Миком Джаггером и многими другими. Стоп! Этого даже для калифорнийской университетской среды оказалось многовато. Не Франция, а Монако какое-то. Так что ДСК их вряд ли удивил.

Французы застыли перед экранами в онемении вовсе не из-за образа страны. Они смотрят, как на их глазах нарушают главный принцип французского правосудия — презумпцию невиновности. Происходит, с их точки зрения, немыслимое. Ради закона сами законники нарушают... закон. Можно сколько угодно объяснять французам, что в Америке право — обвинительное, а во Франции — доказательное. Американцы не могут понять, как это — не уважать права женщин, а французы точно так же отказываются признать, что можно унижать невиновного. Потому что пока вина ДСК не доказана, он невиновен. Более того: то, что американцы проделали с ним после ареста, все больше и больше превращает Стросс-Кана в глазах французского общественного мнения в жертву.

"Я не могла спать,— возмущается Элизабет.— Его, как зверя, волокли в наручниках и, как в зоопарке, посадили в клетку. Когда я начинала работать, министр юстиции Элизабет Гигу выпустила закон, запрещающий показывать людей в наручниках. И снимать в зале суда запрещено. Нельзя унижать человека, пока его вина не доказана".

Элизабет рассказывает, как во время студенческих волнений, которые очень подробно освещала пресса, у нее спросили, согласна ли она, чтобы в зале суда присутствовал телеоператор. Кто-то из коллег отказался, она оставила. При этом лица обвиняемых затушевывались при монтаже. Но один из них написал ей, что не согласен со съемками, потому что его могут узнать по голосу. Эпизод с этим человеком вырезали.

Я задаю вопросы моим коллегам — парижанкам, журналисткам. Они ненавидят мачизм и вполне способны выйти на демонстрацию в защиту прав женщин. И чувствую, что и в их глазах рушится мир. "Все это не имеет никакого отношения к тому, накинулся ДСК на горничную или нет,— говорят они в унисон.— Пока вина не доказана, унижать его нельзя". Да что там унижать — французы считают американское правосудие обычным линчеванием, только медиатическим.

Конечно, у презумпции невиновности, как и у любого принципа, есть обратная сторона. Это из-за нее ни одна секретарша никогда не смела подать в суд на своего патрона, хотя хотелось, наверное, многим. Ведь это она должна будет доказывать его вину. Спрашиваю дочь, почему ни одна из стажерок, которым политические звезды все время норовили положить руку ниже талии, не обратились в суд. "Понимаешь,— ответила она,— это в Америке его призовут и спросят, как вы посмели пригласить женщину, находящуюся в вашем подчинении, в свой кабинет в 10 часов вечера?" А французский суд спросит скорее у девушки: "Вы были знакомы с его репутацией? И зачем вы туда пошли? Вот и доказывай". "И что, согласны ли француженки потеснить презумпцию невиновности ради защиты собственных прав?" — опять спрашиваю у всех вокруг. "Это как? — отвечают мне.— Устроить "московские процессы"?" Еще со сталинских времен так во Франции называют показательные процессы, устроенные, "чтобы было неповадно". Нет, уже по термину видно, что не согласны.

А как же жертва? Настоящая, то есть горничная, которую, похоже, изнасиловали? А она не жертва! — отвечают дружно и мои коллеги, и французская пресса, и юристы. Она пока еще обвиняющая сторона. Когда его вина будет доказана, тогда она и станет жертвой. И мы будем защищать ее. К тому же невозможно пожалеть человека, лица которого никогда не видел, голоса не слышал, виртуального аватара, словно специально созданного, чтобы полетела голова одного из сильных мира сего. Уж очень штампованная ситуация — бедная, чернокожая мусульманка против богатого, белого, всесильного да еще и еврея. "Может, ее и вообще не существует?" — я и такие домыслы слышу вокруг себя. Как получается, что папарацци добывают фотографию любой звезды, а здесь — ничего? И хотя эти конспирологические догадки достойны только клошаров с моего соседнего бульвара, жалость к Стросс-Кану все сильнее и очевиднее. И это понятно: французы жалеют себя.

Элизабет объясняет, что дело не только в наручниках. Его заставляют платить немыслимые гарантии только потому, что у него богатая жена, а это дискриминация. Его заставляют платить и за собственную охрану, а это уже совершенно выводит ее, юриста, из себя. "Да ведь это частные тюрьмы! — говорит она.— И двойное наказание! Или вы ему надели браслет и отобрали у него паспорт, или посадите его, но вы не можете его заставить заплатить за собственную тюрьму!" В Америке деньги Стросс-Кана — предмет обсуждения, а во Франции — нет. Да они и не его, а жены. И что с того? Она же их не украла. Во Франции не принято вслух считать чужие деньги, здесь даже спросить у человека, сколько он получает, совершенно немыслимое дело, будь это собственный брат. А тут на глазах у всех выворачивают наизнанку кошелек Анн Синклер, жены Стросс-Кана. Еще одно надругательство, возмущаются все.

Но культурная пропасть между французским и американским правосознанием еще глубже. Я это понимаю, когда Элизабет вдруг выдвигает свой главный аргумент: американские судьи не свободны в своих решениях! "То есть как?" — спрашиваю. "Они избранные лица,— объясняет она,— за них голосуют. А значит, им нужно набирать политические очки. А я, например, с тех пор, как меня утвердили в должности, была абсолютно свободна. У меня просто не было начальника. Никто не мог на меня ни повлиять, ни снять с поста. И никакой глас народа не был мне указом. Только совесть".

Франция сидит перед телевизором и смотрит, как, еще не начавшись, идет процесс над ее образом жизни. Звучат сроки. Сначала 74 года, потом 25. "Мы, конечно, во Франции живем долго, но все-таки недостаточно для американской юстиции",— смеется Элизабет. Действительно, остается только смеяться. Срок в 74 года добавляет ощущение нереальности происходящего. Элизабет объясняет: "Такие сроки можно давать, только если хочешь специально раздавить человека. Не бил же он ее, не пытал. В преступлениях, как во всей жизни, есть градации, и это правильно. Если за попытку к изнасилованию давать 25 лет, то что тогда дальше? Как наказывать за групповое? А за особо тяжкое? С извращениями? С пытками?"

Она вспоминает одно из своих первых дел — девушку затащили в подъезд и изнасиловали, приставив нож к горлу. На суде она говорила, что во время всего этого ужаса чувствовала только нож, думала только о ноже и молилась, чтобы насильник ее не убил. "Он не убил,— вспоминает Элизабет,— и получил меньшее наказание. Потому что есть и те, кто убивает".

Третья жертва

В деле Стросс-Кана есть сам Стросс-Кан, есть горничная, но есть еще и третье лицо. И третья жертва — Анн Синклер. Любимица французов, символ свободной, богатой, успешной женщины. Успешнее и богаче не бывает. Миллионерша, унаследовавшая от деда, знаменитого торговца живописью, картины Моне и Пикассо. Журналистка, перед передачей которой еженедельно замирала вся страна. Чьи яркие, голубые глаза смотрели в лицо всех политических знаменитостей мира — от Клинтона до Горбачева. И которая не боялась надеть при этом короткую юбку и блузку с глубоким вырезом на аппетитной груди.

Анн Синклер, обманутая, униженная жена, не желающая слушать в адрес мужа ни одного упрека. Вот она проходит под руку с мужем в зал суда мимо группы горничных, скандирующих: "Стыд вам!" А вот идет мимо коллег-журналистов, даже не бросив взгляд в сторону профессиональной семьи, которую она бросила ради мужа. Ведь Анн по собственной воле ушла с экрана при самых высоких рейтингах, когда ДСК вошел в правительство в 1990-х...

Если и есть жертва в глазах французов — то это она, кому ничего не остается, кроме как бросать миллионы на нестоящего мужа. А как же иначе? Никому и в голову не приходит, что Анн может отказаться от Доминика, пока идет процесс. Может быть, потом, когда его осудят. Но не сейчас — пока действует презумпция невиновности. Наверное, она должна была встать на сторону морали. Ужаснуться лицу того, с кем прожила столько лет. Осудить. Но нет, Анн готова продавать картины и квартиры, прощать, как уже прощала прошлые связи. Выходить под камеры и свист толпы, символ страсти и силы — вся в черном, с горящими голубыми глазами. Говорят, она его любит, какая уж тут мораль, это судьба! Пострашнее всякого Мопассана...

Она — единственная, кто безоговорочно выходит за рамки банальности во всей этой истории. И это французам как раз очень хорошо понятно. Поэтому когда они слышат, что о ней говорят американцы, то обреченно выключают телевизор — се ля ви!