Перед открытием своей выставки в "Гараже" Джеймс Таррелл поговорил о свете с АННОЙ ТОЛСТОВОЙ.
— Как вы нашли свой путь и начали работать со светом?
— Самое сложное — это понять свет как форму. Это вам не глина или воск, которые можно размять в руках. А как поймать свет? Как он работает? Я шел на ощупь, шаг за шагом. Много времени ушло на то, чтобы понять, что свет — это всегда пространство. Думаю, то же самое происходит и у людей, работающих со звуком, которые постепенно осознают, что звук — это акустическое поле.
— В классическом искусстве свет всегда был метафорой откровения и имел религиозные коннотации. Современное искусство религию, как правило, отвергает. Можно ли сказать, что ваши световые инсталляции — это своего рода храмы, возвращающие нас к религии?
— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что свет несет религиозный, идеалистический смысл, и меня это нисколько не смущает. Я из семьи квакеров и вырос в общине идеалистов, в которой идеям коммунизма, боюсь, следовали гораздо строже, чем здесь, в России, где так легко от них отказались. Впрочем, я не занимаюсь политикой или религией. Люди часто видят ослепительный свет в снах, но, когда они просыпаются, свет исчезает. Я лишь хочу, чтобы этот свет из снов оставался с нами после пробуждения, проник из идеального мира в физический. Искусство всегда об этом — о расширении физической реальности.
— Вы обмолвились, что не занимаетесь политикой. Однако, когда вы вернулись из Вьетнама, вы примкнули к пацифистскому движению, были активным борцом за мир и даже сидели в тюрьме. Вы полагаете, что политикой надо заниматься в реальной жизни, а не в искусстве?
— Да, за антивоенные выступления я попал в тюрьму, это разрушило мой брак, мою семью, и я до сих пор об этом сожалею. Знаете, в жизни бывают такие моменты: вы словно бы оказываетесь на сцене, в луче света, иногда вы переигрываете, иногда недоигрываете. Жизнь ставит вас в такие условия, когда не участвовать в политической жизни невозможно. Хотя для искусства это не всегда полезно. Родченко, Лисицкий — они поддерживали политический режим, который в итоге их пожрал.
— Архитектурные модели для вашего проекта в кратере Роден, которые здесь выставлены, напоминают работы архитекторов эпохи Великой французской революции — Булле, Леду...
— Да, но также и Мельникова. Я очень хотел посмотреть дом Мельникова, и то, что я увидел, весьма прискорбно. Русский конструктивизм оказал такое колоссальное влияние на мировое искусство, а здесь он никому не нужен и лежит в руинах...
— Да, к сожалению. Но я хотела спросить о другом. Эпохи, породившие утопическую архитектуру Леду и Мельникова, были одержимы идеей изучения света, будь то извержения Везувия или опыты с солнечной энергией. Почему утопию всегда влечет идея света?
— Люди всегда стремятся к свету, в утопию, чтобы жить в соответствии с идеалами, но это редко кому удается. Моя семья жила в такой идеалистической общине, но мне пришлось уйти оттуда: они не верили в мое искусство, поскольку искусство считалось суетным занятием. Знаете, сейчас, когда я приезжаю на биеннале в Венецию, где все только и заняты что вечеринками, я, бывает, и подумаю: действительно, совершенно суетное занятие.
— Можно ли сказать, что своей работой со светом вы пытались переубедить свою семью?
— Боюсь, это было бы невозможно. Когда я купил землю с кратером Роден, мои родственники решили, что я наконец взялся за ум и обзавелся ранчо. И были очень разочарованы.