Зубры и бизоны живут в 100 километрах от Москвы. Они бродят по заповеднику, подходят к людям и глядят на них из-за проволоки так, что хочется повеситься от безысходности
То ли от их безысходности, то ли от своей. Если смотреть им в глаза долго, то очень хочется. Потом это ощущение, конечно, потихоньку пропадает, но ведь если ты вдруг когда-нибудь и в самом деле повесишься, то никто же и знать не будет, отчего. И ты сам толком не поймешь.
А все, оказывается, оттого, что когда-то заглянул в глаза бизону, уткнувшемуся мордой в проволоку и глядящему тебе в глаза с нечеловеческой тоской.
И невыносимо смотреть, как люди принимают эту душераздирающую тоску в неволе за желание съесть морковку, которую они предусмотрительно принесли с собой. И берет бизон из их рук морковку, и жует... по-моему, только из сострадания к этим людям.
— Послушайте,— спрашиваю я сотрудницу заповедника, которая четверть часа назад увлекательно, во всех подробностях живописала мне, как можно спастись от кабана, чье чучело выставлено в музее при питомнике ("Выше, быстрее, сильнее — на дерево и там замереть до вечера"),— да ведь проволока невысокая, метра полтора. А они и сами метра полтора в холке. Разве они не могут перепрыгнуть ее? Поломать? Что, воли к жизни нет? Одна тоска в глазах?
— Почему тоска? — обижается она.— Кормят их хорошо. Места много. Размножаются. Да, посетителей бывает многовато. Но они привыкли. Был, правда, случай в августе прошлого года... Самка, бизониха, увидела бизона и не выдержала, перепрыгнула через забор и оказалась вот в этом коридоре, где мы сейчас. А тут, видите, еще один забор. Она перед ним растерялась. Ее быстро отогнали. Потому что у бизона уже семья сформировалась: он и пять самок.
— Она всего-навсего шестой хотела быть,— вздохнул я.
— Нет,— отрезала она.— Мы считаем семью сформировавшейся.
— А он? — спросил я.
— Его мы не спрашивали,— пожала она плечами.
Мы шли дальше по коридору.
— А вот, смотрите, Мугли! — рассказывала сотрудница.— Мы хотели его Маугли назвать, но нельзя: первые две буквы "Му" должны быть. Ему два месяца было, когда он по случайности сбежал. Прибился к лосям, с ними жил. А там законы волчьи, в лесу, ну вы понимаете. Так он и вырос. Его видели в деревнях вокруг... Людей он, что ли, не мог забыть... наверное, не мог, потому что через три года сам сюда вернулся.
Она вдруг оживляется:
— Но знаете, другим человеком! Ни одной самке проходу не дает! Видите, вокруг него на сене сколько бизонов лежат. И самки тут, и дети совсем маленькие. А он все не успокоится! Дикий зверь!
Потом я вижу, как по обе стороны коридора, за проволокой стоят два самца, бизон и зубр, и косо смотрят друг на друга.
— Что с ними? — спрашиваю.
Пройти между ними через коридор, хоть и отгороженный двумя металлическими сетками, непросто: кажется, что они пронзают этот коридор двумя парами лазеров, которые тебя испепелят.
Я аккуратно пропускаю вперед сотрудницу и переспрашиваю:
— Они ненавидят друг друга?
— Наоборот...— горько качает она головой.
— То есть любят?!
— Тут что-то еще,— говорит она.— Думаете, мы сами до конца понимаем эти отношения? Это же сложнее, чем у людей...
— Ну уж...
— Конечно. Намного!
Я думаю, что, может, и сложнее, чем у нее, но уж точно не сложнее, чем у меня.