Год назад у нас издали сэвиджевского "Фирмина" — повесть про крысенка, выросшего на "Поминках по Финнегану" (из страниц этого романа, порвав их предварительно в клочья, соорудила гнездо его мамаша, сумевшая обосноваться на складе книжного магазина). Подросший и начитавшийся уже не только Джойса грызун писал заметки о своей несчастной жизни (никакой другой у него — интеллектуала с литературными амбициями — быть по определению не может), делился мечтами и наблюдениями.
Главное в "Фирмине" — то, что крыса здесь совсем настоящая (ну, разве что умеющая читать и влюбляться), но в то же самое время это та крыса, которой ощущаешь себя, когда, выглянув в окно, вдруг понимаешь, что вот это вот — совсем не тот мир, в котором ты должен был бы родиться.
Такое чувство странного единства с хвостатым героем, кажется, посещало многих. Во всяком случае "Фирмин" оказался бестселлером, прославив и отчасти обогатив своего почти семидесятилетнего создателя — автора нескольких стихотворных сборников, до того перебивавшегося сбором устриц для ресторанов в Южной Каролине. Так что неудивительно, что вскоре Сэвидж написал еще одну повесть, а вот теперь ее выпустили у нас (опять в переводе Елены Суриц, что значит — в очень хорошем).
Чтобы "Крик зеленого ленивца" не разочаровал, как полагается второй книге, хотелось ужасно — больно мил был Фирмин и слишком привлекательной, симпатичной была история рыбака-поэта, ставшего на старости лет знаменитым. Но такого, к сожалению, не произошло: Сэвидж написал текст во многом и даже специально такой же, как первый,— только на этот раз взаправду и даже практически всерьез. Он очеловечил Фирмина, раскрыл его тайну и таким образом почти уничтожил его обаяние.
На этот раз герой здесь вполне homo sapiens: он только сравнивает себя с bradypus torquatus, зеленым ленивцем, передвигающимся весьма медленно и неохотно ("так и я, по-моему, и двухсот метров не прошел за последние два дня"), предпочитающим такие сырые места, что у него образуется зеленый налет на шкуре ("как и со мной случилось в последний сезон дождей — повсюду плесень, и сам заплесневел"), издающим жалобный крик "ай". Текст Сэвиджа и есть подробная расшифровка этого жалобного крика. Вопль в письмах, записках, прозаических набросках и требованиях, которые составляет Энди Уиттакер — неудачливый литератор, издатель загибающегося литературного журнала, разорившийся домовладелец, брошенный муж и нелюбимый сын.
Дело происходит в начале семидесятых, по телевизору показывают Никсона, который "если выключить звук, он может сойти абсолютно за кого угодно", но в ретро "Ленивца" превращает не антураж. Сэвидж написал эту книжку, как теперь уже не пишут: слишком в открытую, слишком литературно по-сэлинджеровски, слишком трогательно. И это, удивительно даже, редкий случай, когда "как теперь уже не пишут" предполагает не возвращение почти утраченных качеств прозы — искренности, взаправдашнести и человечности,— а просто старомодность.
"Фирмин", заметим, был написан точно так же (и действие там, кстати, происходило в шестидесятых) — но "крысиный" трюк делал его кроме всего прочего еще милой шуткой, фокусом вроде "а лапки-то вот они", избавлял от декларативности, от надоедливой сентиментальности. А в очень милом местами "Ленивце" все это имеется. "Вообрази: человек в какой-то комнате говорит о самом себе, возможно, дико занудно говорит, при этом глядя в пол. И пока он произносит свой монолог, все, один за другим, на цыпочках выходят вон из комнаты, и вот уже самый долготерпеливый у него за спиной, тихонько выйдя, притворяет дверь. Наконец человек озирается, видит, что произошло, и, тут, естественно,— позор, тоска". И действительно — тоска.
M.: "Иностранка", 2011