Андрей Колесников о Маше и Ване

В школе есть качели. Это большие, широкие качели, на них умещаются три человека. Я не могу видеть, как они качаются — не только на этих качелях, а и вообще на любых. Меня начинает мутить от этого. И я предупреждаю их, чтобы они на качелях лучше не качались. С них можно свалиться. Однажды в жизни моей семьи такая история закончилась великим горем, и, наверное, еще поэтому я так болезненно отношусь к тому, что они так любят качаться.

А они качаются. Они, особенно Маша, раскачиваются до горизонтального почти состояния. А держатся... Ну за что они держатся, я не понимаю. Ведь качели широкие, и одной рукой можно держаться только за скамейку. (При мне, конечно, они так не раскачиваются. Но любят рассказывать. А я не люблю слушать.)

На эту руку Маше и наступил один мальчик, когда, стоя между двух девочек, отчаянно раскачивал качели. Ну конечно, не нарочно. Наверное, он даже хотел как лучше. Как можно лучше раскачать качели.

Маша, конечно, выдернула руку. Качели стремительно летели вниз, и она упала. У нее не было шансов удержаться. Счастье, что качели не ударили ее по голове на обратном пути. Счастье, что она не сломала ногу. Несчастье, что она подвернула ее.

Стоять она уже после этого не могла. Нога на глазах распухала. Ей было очень больно. Конечно, она плакала.

Школьная машина быстро отвезла ее в детский травмопункт. Рентген показал, что это сильное растяжение связок. Ей наложили гипс. Через неделю гипс надо было снимать, если будет хорошо заживать.

Но беда еще и в том, что последний звонок в школе не через семь дней, а через шесть. А она готовились к последнему звонку. Маша закончила четвертый класс; все — промежуточный финиш. У них презентация перед всей школой (раньше концертом это называлось, черт возьми). Они поют и, увы, танцуют.

Причем именно они, а не она. Она уже не танцевала. Ее стихи отдали другим девочкам. Вернее, она сама отдала, своими руками. Я ей говорил:

— Подожди, девочка, может, заживет быстрее, чем мы думаем...

Она смогла выдавить из себя "нет". Глаза, конечно, были полны слез. Она отдала свои стихи и даже не вышла вместе со всем классом на сцену, а осталась сидеть в зале. Хотя могла выйти и должна была, я считаю. Просто постояла бы. Стояла-то она хорошо уже. Но она не вышла. Она доказывала себе, мне, всем: да, мне плохо, и пусть мне будет еще хуже.

Я так в детстве, пытаясь заснуть, когда родители в соседней комнате смотрели телевизор, часто представлял себе, как я умер маленьким и как меня хоронят, а вокруг все плачут, воют просто, страдают и жалеют, что не ценили при жизни (даже и сейчас такие мысли иногда приходят... все реже, правда...). Я потом читал, конечно, что это такая распространенная история с детьми в темной комнате случается, но разве мне тогда от этого легче было? Тем более что тогда я этого не знал.

Так вот и для Маши остаться в зале, когда все твои одноклассники на сцене, равносильно самоубийству. Некоторые из них вообще до этого на сцену не выходили, а она с "Кинотаврика" из Черногории только что вернулась, и вообще-то ее единственная настоящая страсть — петь.

Вот она и совершила это самоубийство, прямо на моих глазах — я, конечно, пришел на последний звонок. И я видел, как она сидит, поникнув гордой головой,— появившаяся в школе после шестидневного перерыва, изо всех сил старающаяся не хромать, вообще нисколько не хромать. А три девочки увидели со второго этажа, как она подходит к школе, и, когда она открыла дверь, заорали, накинувшись на нее с двух сторон: "Ма-а-а-аша-а-а!" — так что у меня ноги подкосились, хотя какая же я Маша (ну, только отчасти)...

У нее не подкосилась даже больная нога — настолько она, похоже, готовила себя к любым неожиданностям... Ну, конечно, в школу же входишь... будь готов... всегда готов... расслабляться нельзя, это мы тоже помним хорошо, даже слишком.

И вот их на сцене фотографируют на память, и никогда уже не будет снимка, как она закончила четвертый класс вместе со всеми. И кто виноват?..

Мне было так обидно за нее. Хотелось ли мне сказать ей: "Ну я же тебе говорил! Ну я же вам повторял!"? Конечно, хотелось. Крикнуть хотелось. Так, чтобы услышали раз и навсегда. А через три дня еще же в Грецию ехать, в пионерлагерь. А там-то нормальные люди шагом вообще не ходят.

Конечно, я ничего ей не сказал. И правда же счастье, что голова, например, цела.

Это я ей сказал.

Ваня все это время глядел на Машину ногу задумчиво, но без грусти. Потом он как-то подошел ко мне и спросил:

— Папа, как ты думаешь, она еще будет когда-нибудь бегать?

Так покалеченный летчик интересуется, глядя куда-то в сторону и бледнея против воли:

— Доктор, я буду летать?..

— Конечно,— ответил я,— уже через пару недель она будет бегать.

— И все равно никогда меня не догонит,— уверенно сказал Ваня.— Бессмысленно даже пытаться.

На следующий день мы поехали снимать гипс. На снятие гипса была огромная очередь. Я увидел три десятка детей с загипсованными руками и ногами. Они сидели на стульях в коридоре... целый лазарет, покорный судьбе. Как будто война идет где-то на самых подступах к Москве, и вот немцы разбомбили санитарный поезд с детьми...

А на самом деле просто весна, и школа почти закончилась... И можно расслабиться... Последние звонки...

И жалко их было, и отчего-то настроение лучше стало.

В конце концов, все они стояли, вернее, сидели, в кабинет номер 4, то есть в кабинет долечивания. То есть выздоравливали.

Мы зашли в этот кабинет через полчаса, после того как я несколько раз проиграл Маше в шашки (на мобильном телефоне) и еще не справился с оторопью от этого.

Доктор, молодой человек, хмуро посмотрел на девочку, изучил ее медицинскую карту.

— Неделя прошла? — уточнил.

— Да! — крикнула Маша.

— Тогда снимай джинсы.

— Я лучше штанину задеру,— сказала ему Маша.

Он первый раз с интересом посмотрел на нее:

— А, ну давай так.

Разрезал гипс, пощупал ногу:

— Здесь болит? А здесь? Нет?.. Освобождение от физкультуры на три недели.

— Да уже последний звонок был вчера,— сказал я.— Не надо освобождения.

— Надо,— сказал он и написал справку.— И ванны с морской солью. Лучше два раза в день.

— Она в Грецию едет,— произнес я,— на море. На три недели. Там у нее будут ванны с морской водой, по три раза в день.

Теперь он заинтересованно посмотрел на меня. Потом в сердцах бросил ручку на стол и сказал:

— Да? А почему я хочу поехать в Болгарию, а путевка на две недели стоит 38 тысяч рублей?! Ну почему, объясните мне! В Болгарию! Я понимаю, в Испанию. А в Болгарию-то почему 38 тысяч?!

— Потому что это не Греция,— говорю.

— То есть? — он приготовился очень сильно обидеться.

— У Болгарии есть уверенность в завтрашнем дне. А Греция катится к страновому дефолту.

Он сразу потерял ко мне интерес.

— И еще ногу мазью мажьте,— сказал.

Мы вышли, Маша почти не хромала, но боялась наступать на всю ногу и шла по коридору, аккуратно ступая на пальцы.

Коридор молча и жадно завидовал ей.

Директор школы после этого случая, кстати, запретила школьникам качаться. Теперь они просто сидят на качелях и просто молчат. Апокалипсис сегодня.

Лучше вам этого не видеть.