Книги с Анной Наринской

"Пражская ночь"

Павел Пепперштейн

СПб.: "Амфора", 2011

Начинается просто прекрасно. Даже расстраиваешься, что это не тобою придумано: молодой мечтатель становится киллером на архитектурной почве. То есть на свое первое убийство он решается, чтобы спасти от сноса старинный московский особнячок, "в котором жила тайная душа нашего города",— убирает владельца банка, здание которого "мертвенно-синее, клиновидное, с псевдоантичным портиком" должны были возвести на этом месте.

После этого оплаченные убийства становятся главным источником заработка героя, но в сердце своем он лелеет мечту "перейти от заказных к бескорыстным убийствам, выбирая объект на свой вкус". Вкус же этот определен стремлением отомстить тем, кто "убил священную столицу",— "главам строительных компаний, заказчикам, архитекторам, всем... И больше всего хочется взять на прицел главного виновника космического злодеяния — хитрожопого и мудаковатого градоначальника, гауляйтера Москвы, луковичного старичка, возможно, даже и не злого, а просто хозяйственного прораба, уничтожившего священный город русского мира просто по глупости (по той глупости, которая сама себя искренне считает трезвым практическим разумом)".

Но, поманив таким многообещающим и почти даже актуальным сюжетом, "Пражская ночь" сворачивает совсем в другое. Сворачивает для того, чтобы потеряться в вихрях привычной пепперштейновской пурги.

Надо признать, что раньше, особенно в 90-х, Пепперштейн именно за такое нам и нравился — если нравился. За то, что на фоне общей серьезности — традиционной серьезности отношения к писателю и художнику и новой серьезности отношения к высказыванию — он умел просто и с видимым удовольствием забавляться. Причем ровно на том месте, на котором остальные сохраняли торжественность. Герб, восходящий устрашающим светилом на картине Эрика Булатова, в его руках превращался в погремушку, которой он бренчал с детской изобретательностью, и это было вполне мило.

В "Пражской ночи" вроде бы все тоже так. Та же, пестуемая этим автором, тематика Священного Советского Союза — слегка модифицированная и расширенная до чего-то вроде Священного Варшавского Блока ("За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них,— и это коммунистическая идея. Такие вещи не случаются случайно"). Опять тайные магические сборища — хоть и не у того самого Мавзолея, а у секретного захоронения нетленного тела Готвальда.

Пепперштейновский предмет и пепперштейновский прием остались неизменными, слившись практически до неотличимости с, например, позднейшим Прохановым ("я снова увидел скромное заседание районного партактива, рядовой ячейки Компартии СССР, где-то в середине или в конце 70-х годов ХХ века: собравшиеся здесь старики и старухи, как выяснилось, тоже были богами — Сварог, Кама, Ладога, Свияга, Перун, Ярило, Велес — старые, с орденами и медалями на лацканах убогих пиджаков") или с Фоменко/Задорновым ("Бритты, возможно, относились к праславянской группе народов, чьим тотемом был медведь — бер, от этого и название — беры, бериты, бориты, бореи. Лондон — Лоно дна. В древней стране было так называемое Лань-село на берегу озера, оттуда произошел сэр Ланселот Озерный"). Только — это Пепперштейн, то есть по умолчанию забавно, мило и артистично.

Хотя вообще-то уже и не забавно. То есть не забавно — опять, вновь, еще раз. И хоть сам Павел Пепперштейн, похоже, уподобился великовозрастному Питеру Пену и рассчитывает, что его читатель, подобно умиленной матери, будет вечно внимать его прогонам. Но ведь и самая восторженная родительница, устав от однообразия и бессмысленности, перестает слушать, лишь изредка для вида кивая. Автор "Пражской ночи" — он даже не наш ребенок, так что и притворяться необязательно.

"Печали американца"

Сири Хустведт

М.: Corpus, 2010

Жена Пола Остера, также великолепная американская романистка Сири Хустведт, на русский переведена одним романом — "Что я любил", который выходил в 2010 году в издательстве Corpus. "Печали американца" — ее книга 2008 года, выведшая Хустведт из-под тени мужа в литературный первый ряд. Отправной точкой романа стала смерть отца писательницы, в книге она использует оставшиеся после него письма и дневники. Ее герой, глубоко несчастливый психоаналитик средних лет, вместе со своей сестрой пытается открыть тайны отца после его смерти. Но сутью повествования становятся не поиски и уж тем более не их результат, а само переживание потери. Смерти отца, сына и тут же невозможности быть с женщиной, которую любишь, или сохранять чистоту памяти об ушедших. Любой персонаж в романе Хустведт травмирован как личной, так и большой историей. Так, племянница героя Соня страдает и оттого, что ее отец, знаменитый писатель, умер, и оттого, что он изменял жене, и потому, что не может забыть виденное 11 сентября из окна школы, находящейся в двух шагах от Всемирного торгового центра. "Травма не является частью истории, она вынесена за скобки,— решает герой.— Травма — это то, что мы отказываемся признать частью своей истории". Не надо быть пациентом героя этого романа, чтобы носить в себе печаль. Так или иначе Хустведт подводит нас к тому, что мы все душевнобольные, и эта печаль все время рвется наружу как в жизни, так и в искусстве. Из многих сюжетных линий она мастерски выстраивает одну историю, и хотя у нее нет очевидного хеппи-энда, на самом деле это история не о самой травме, а о ее преодолении, новая жизнь маячит там, где удается разобраться со старой.

"На краю света. Невероятные приключения французской журналистки"

Астрид Вендландт

М.: АСТ, Астрель, Харвест

Журналистка Астрид Вендландт родом из Канады и в детстве напиталась сказками канадских инуитов. Но "культура канадских инуитов, которой пропитано мое наивное детство, уже не та. Ее растворили в себе виски, холестерин и социал-демократия". Память об этих сказках привела ее на русский Север, к ненцам, в долгое, в несколько приемов, путешествие за северной душой. Чего в этом путешествии неожиданно нет — так это взгляда иностранца на немытую Россию. Парижанин в тундре такой же иностранец, как и москвич, а Вендландт, к ее чести, отнюдь не занимается самолюбованием. Она рассказывает не о себе, белом человеке в стране аборигенов, а о страшных, удивительных и иногда привлекательных сторонах жизни русского Севера. Начинается этот рассказ с очень французского воспевания мрачной романтики Сибири, воркутинского братства бывших заключенных, шахтеров, "сильных мужчин с крепкими руками; ничто не заставит их дрогнуть, разве только унижение", получающих два бутерброда в день вместо зарплаты, ненцев, выживающих за счет того, что продают оленьи рога в качестве афродизиака для китайских аптек. А продолжается это все как увлекательная роуд-стори. Свой путь по тундре Вендландт описывает как приключение, не забывая описать глупость властей (чего стоит один проект развлекательного лагеря ГУЛАГ), доброту простых людей, ненецкие уклад и мифологию и опасные приставания ежевечерне выпивающего попутчика.