Техника на грани фантазма

Премьера опера

Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко показал премьеру оперы Оффенбаха "Сказки Гофмана" в постановке Александра Тителя. Второе обращение режиссера к "Сказкам" 25 лет спустя после сенсационной по тем временам постановки Свердловского театра оперы и балета оценивает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

На самом деле тот свердловский спектакль (во время московских гастролей в 1987 году показанный, кстати, на сцене того же МАМТа) с нынешним объединены не только персоной режиссера: Александр Титель пригласил теперь еще и обоих своих тогдашних сотрудников — дирижера Евгения Бражника и классика отечественного сценографического искусства Валерия Левенталя. Вместо ностальгического ремейка команда, однако, преподносит практически с чистого листа сделанное произведение, которое балансирует между милым развлечением в духе "Севильского цирюльника" того же Тителя и попыткой, не побоимся этого слова, рефлексии над вопросами совсем уж фундаментального свойства.

Либретто оперы Оффенбаха, проведя своего, невсамделишного Гофмана через воспоминания о трех украденных из новелл Гофмана настоящего роковых женщинах, предлагает ему найти утешение в искусстве. Подразумевается, что искусство, персонифицируемое Музой (которая притворяется другом Гофмана Никлаусом),— поэзия, но Александру Тителю и Валерию Левенталю интереснее искусство театра со всеми его традиционными обертонами: высокопарность и суетность, картинность и искусственность, великолепие и мишурность. Именно театр и является сквозной метафорой спектакля, возникающей даже там, где ее настолько артикулированного присутствия и не ждешь.

В первые секунды зрелище, открывающееся на сцене, заставляет тихо ойкнуть тех, кто ждал от спектакля старомодных сценических красот — коробка сцены пуста, почти темна, видны какие-то конструкции, рабочие вывозят на сцену гигантский силуэт Пегаса (видимо, намек на то, что именно этому существу обязана своим возникновением мифологическая Гиппокрена). Но затем выясняется, что от сценографического минимализма этот спектакль дальше далекого: для каждого локуса следует полный комплект изобретательных декораций, демонстративно выезжающих или спускающихся на сцену с поскрипыванием и потрескиванием (честное слово, легко поверить, что это только звуковые эффекты для большей аутентичности зрелища).

Вместо кабачка Лютера — игрушечный фасад парижской Opera Garnier с уличным кафе, где парижская богема оффенбаховских времен ждет вместе с Гофманом, когда закончится представление "Дон Жуана" с участием модной дивы Стеллы. Мастерская изобретателя Спаланцани, мнимого отца куклы Олимпии, иронически показана как выставка фантазмов, условно говоря, жюль-верновской эпохи, на которой дам и кавалеров увеселяют то изящные станки, то синематографический экран, на котором мелькает люмьеровское "Прибытие поезда" вперемежку с картинками, срисованными с рекламы времен belle epoque, то балет механических лаборантов; поющий механический манекен с внешностью прекрасной девушки посреди такого контекста выглядит даже как-то чересчур естественно.

Этот "театр машин" сменяется комедией дель арте — венецианский акт, где фатальной красавицей выступает куртизанка Джульетта, показан именно как театр в театре. На задний план выплывает натуралистичная венецианская ведута в виде дотошно сделанного макета, а на переднем плане — набережная, где перенесенная из Парижа аудитория смотрит уличное представление с Арлекином-Шлемилем, Джульеттой-Коломбиной, карлицей, негритенком и Гофманом в качестве импровизированного участника; только трость-шпага коварного Дапертутто, услужливо поднесенная Гофману, оказывается, судя по печальному результату дуэли Гофмана и Шлемиля, совсем не бутафорской.

Ну ладно, Венеция и комедия дель арте слишком естественная ассоциация, а вот в самой камерной из рассказываемых в опере истории певицы Антонии театр прописать сложно. Левенталь и Титель для вида как будто бы сдаются: дом Антонии и ее отца Креспеля оборачивается совсем уж прозаичным и тесным пространством, в котором царит приземленная бидермейеровская благонравность. Но не тут-то было. Губящие тоскующую по сцене больную певицу Антонию злые чары оборачиваются не только наивным оживлением портрета ее матери, но и внезапной сценической трансформацией — "коробочка" дома разъезжается, распахивая добросовестно вырисованное пространство театральной залы. А от нее уже совсем легко перейти к финалу, где фасад дворца Гарнье и остальная диспозиция из пролога возвращаются, чтобы затем опять уступить место грустному прозаизму пустой сцены.

Это тот род спектакля, где придумавший все эти метаморфозы художник кажется даже более важным автором, чем режиссер, но в любом случае их тандем, пожалуй, проигрывал бы без той умной, внимательной и все же вдохновенной поддержки, которую обеспечивал за дирижерским пультом Евгений Бражник. Среди певцов главным козырем премьерного состава должна была стать Хибла Герзмава, которая исполняла партии всех трех (трех с половиной, если считать небольшую роль Стеллы) главных чаровниц. Оффенбах, слепо следуя логике либретто, согласно которой все эти героини являются только разными ликами гофмановской мечты, настаивал на том, что эти партии и должна петь одна певица — хотя сам позаботился о том, чтобы сделать эту задачу максимально сложной, поскольку их тесситура покрывает диапазон от колоратурного до драматического сопрано. В случае госпожи Герзмавы без потерь не обошлось: куплеты механической Олимпии с их экстремальными высотами у нее звучали с заметным напряжением (хотя на впечатление неестественности, положим, и оно работало), глубокая партия Джульетты вышла совсем непримечательной, и только у ее Антонии было в достатке мягкости, свободы и красоты звука. Гораздо привычнее слышать в одном исполнении и всех четырех злодеев — сломавшего Олимпию Коппелиуса, манипулирующего Джульеттой Дапертутто, изводящего Антонию доктора Миракля плюс советника Линдорфа из обрамляющей три новеллы ситуации. Здесь их пел бас-баритон Дмитрий Степанович, которому, конечно, на любую демоническую личность хватит фантазии и темперамента, но в данном случае, как обычно, певца подводило отсутствие чувства меры — и в результате утрированно-гротескная манера и склонность отчаянно переигрывать придавала всем его героям вряд ли запланированную комичность. Что жаль, потому что слабость главного отрицательного образа ничем не уравновешивалась. В партии Гофмана выступил на премьере недавно вошедший в труппу МАМТа молодой узбекский тенор Нажмиддин Мавлянов, который при недостатке опытности и школы может похвастаться сильным и красивым (хотя нестабильным) голосом, но как актер слабоват. Впрочем, и сама роль тут такова, что сложного и богатого образа из нее не сделаешь — минимум психологии, никакой эволюции, только мечтательность, житейская неловкость, романтически обставленные вакханалии и довольно-таки пессимистический итог, если судить по тому, что в конце концов разглагольствующая Муза подливает в стакан поэта яд.