Гастроли одной картины, в отличие от многозальных выставочных блокбастеров, в приветственных речах на вернисаже принято соотносить с собранием принимающей стороны. Недавний приезд "Дамы с единорогом" Рафаэля должен бы смотреться триумфально — Рафаэля у нас в ГМИИ нет, а вот Боттичелли как раз есть. Но, с другой стороны, явление рафаэлевой "Дамы" художественной сенсацией не стало. "Местный" же Боттичелли — две небольшие створки с "Благовещением" — хотя и принадлежит к числу тех вещей в Музее изящных искусств, к которым привязываешься с детства, но с корпусом главных работ прославленного флорентийца сравнивать его неловко.
"Паллада и кентавр", которые прибывают теперь в Москву в рамках фестиваля "Черешневый лес" и года России--Италии, как раз из главных. Да и музей-партнер тоже. Потому что картину присылает именно флорентийская галерея Уффици, где хранятся также, например, и "Весна", и "Рождение Венеры", которое исполняет в Уффици роль того же аттракциона номер один, что и "Джоконда" в Лувре. Более того, есть распространенная версия, что "Паллада и кентавр", "Весна" и "Рождение Венеры", написанные в одно и то же время (1482-1483), образуют особым образом задуманный цикл мифологических аллегорий, созданный по заказу то ли самого Лоренцо Великолепного, то ли его кузена, Лоренцо ди Пьерфранческо де Медичи. Одна гипотеза даже вносит немного наивное уточнение: в "Весне" стоящий у левого края композиции Меркурий, демонстративно указывающий куда-то влево и вверх, за пределы картины, должен обращать внимание зрителя именно на "Палладу", обреченную-де по первоначальному замыслу художника висеть рядом.
Версия относительно цельного цикла выглядит красивой и наглядной, и принадлежность заказчика к высшему эшелону флорентийского общества в таком случае вполне вероятна. Дело не столько в том, что три больших картины — это дорогой заказ, сколько именно в утонченной сюжетной подоплеке всех трех работ, явно писавшихся для зрителя чрезвычайно проницательного и чрезвычайно образованного. А что все аллегории одновременно и нравоучительны, и благопожелательны (да еще, быть может, связаны с поэзией воспевавшего медичейские семейные празднества Анджело Полициано) — так это легко увязать с предположением, что заказаны эти картины были по случаю свадьбы Лоренцо ди Пьерфранческо, случившейся в 1482 году.
Действительно, казалось бы, чего проще прочесть смысл этого свадебного подарка. Венера — ну тут и пояснений не надо; "Весна" — это расцвет, плодородие и так далее. С "Палладой и кентавром" как будто бы сложнее, но догадка рождается сама собой, даже и на картину смотреть не обязательно. Паллада, Афина, Минерва для Возрождения не столько богиня-воительница, сколько символ разума и мудрости. Кентавр как не просто смертное существо, но и полуживотное, естественно становится олицетворением всего дикого, неразумного, недочеловеческого. Если на картину все-таки посмотреть, то ясно, что Паллада, схватившая кентавра за волосы, одерживает верх — так, мол, и рассудительность должна контролировать природные инстинкты.
Но это уровень поверхностный, а картина вроде приглашает на нем не останавливаться. Вооруженная алебардой Паллада, с какой-то даже ласковой кротостью держащая кентавра за чуб, не просто обвита веточками своего дерева, оливы. Платье ее, если приглядеться, расшито узором из сцепленных колец с драгоценными камнями, а это эмблема и Лоренцо Великолепного, и его отца, Козимо Старшего. Эмблема, основанная на игре слов: "con Dio amante", "с любовью Божией" (это семейный девиз того поколения Медичи) звучит похоже на "con diamante", "с алмазом". Для того чтобы расшить платье языческой богини столь набожной символикой, нужна причина, но какая? Только ли обстоятельства самого заказа? Многие исследователи считали, что нет, не только — и что картина на самом деле намекает на некие политические обстоятельства, связанные с правлением Медичи. То ли общие, вроде благотворной роли некоронованных правителей Флоренции, обуздывающих гражданскую рознь, любящих мудрость и покровительствующих искусствам. То ли вполне конкретные. Кто-то считает, что картина посвящена провалившемуся заговору Пацци; кто-то вычитывает в ней аллегорическое изложение истории о том, как Лоренцо спас республику в сложных дипломатических обстоятельствах. Люто ненавидевший Медичи папа Сикст IV подбил могущественного неаполитанского короля Фердинанда I отправить против Флоренции войска, но Лоренцо бесстрашно отправился прямо во вражеский Неаполь и своим обаянием (а также своими деньгами, если по правде) обратил недругов в союзников. Вот, дескать, это на картине и изображено — а водная гладь на заднем плане тогда является Неаполитанским заливом.
Подобной "игре в бисер" по поводу картины Боттичелли можно предаваться долго, хотя перспективы для этого не так хороши, как в случае "Весны" или "Рождения Венеры". Там-то отыскиваются все новые и новые гипотетические источники сюжета в литературе — от Полициано до малоизвестных античных поэтов. А в "Палладе" литературных аллюзий не находится. Хотя возможно, что найти просто еще не успели.
Знаете, бывает так, что то или иное бесконечно подаваемое в качестве забронзовевшей нормы искусство кажется несколько уставшим от этого обожания — на нем лежит такой груз превратившихся в клише превосходных степеней, что непосредственности взгляда это мешает. С Боттичелли этого не произошло, он в любимцах публики ходит сравнительно недавно. Меньше полутора веков, с тех пор как абсолютно забытого живописца открыли прерафаэлиты и восславило британское "эстетическое движение". Совсем уж обязательной мода на Боттичелли стала для европейских интеллектуалов лет сто назад. Знаток вдумчивый и тонкий, Павел Муратов в своих "Образах Италии", где иных кандидатур для подобных оценок вообще-то видимо-невидимо, именно "Весну", не обинуясь, называет лучшей и самой прекрасной из существующих на свете картин. Примерно в это же время и Пруст с полуиронией описывает любовно-эстетическую коллизию в душе своего Свана: красавица Одетта вроде бы не его тип женщины, но вот он замечает, как она похожа на Сепфору с боттичеллиевой фрески в Сикстинской капелле — и все, художественный вкус оборачивается мотором для сложно устроенного чувственного желания.
Саму "Палладу" тоже открыли поздно, в конце XIX века, и пресловутая загадочность сюжета все-таки помешала ей стать массовым арт-идолом пошиба той же "Весны". Может быть, оно и к лучшему — так можно, не отвлекаясь на привходящие обстоятельства и мусорные зрительные впечатления (вроде маек, кружек и плевательниц с рождающейся Венерой), вполне сосредоточиться на драгоценном подлиннике. В котором есть и несравненная изысканность рисунка, и железная цельность композиции, и какая-то странная при боевом сюжете красивая грустноватая истома, исподволь проступающая под художественной отточенностью,— ровно то сочетание, из-за которого Боттичелли вряд ли выйдет из моды.
ГМИИ им. А. С. Пушкина, с 14 мая по 17 июля