Премьера кино
"Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни" ожидал целый год, от прошлого Каннского фестиваля до нынешнего, чтобы оккупировать в московском прокате четыре сеанса. Странную практику мариновать каннских победителей счел в своем роде резонной АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
В век торрентов и сопутствующей им вседозволенности приятно себе в чем-то отказывать и оттягивать удовольствие. Пытаюсь представить, что бы случилось, посмотри я фильмы каннского конкурса (который теперь кажется уже какой-то прошлой жизнью) только сейчас? Все равно лучшими остались бы "Еще один год" Майка Ли, а он появится в Москве только в конце мая, и "Дядюшка Бунми". Один был сочтен "олдскульным" и ничего не получил, другой осенен Золотой пальмовой ветвью и канонизирован вместе с режиссером, чье имя — Апичатпонг Вирасетакул — до сих пор вызывает фонетические разночтения. По профессиональным рейтингам нулевых годов этот поэт тайских джунглей по кличке Джо, интересный от силы пяти тысячам москвичей, идет в авангарде мирового кинопроцесса, неся знамя главного режиссера современности.
Его мистическая лесная сказка "Тропическая болезнь" получила приз жюри в Канне, а еще более сложно зашифрованный фильм "Синдромы и столетие" сильно заинтриговал венецианское жюри: главная награда не досталась ему только потому, что подоспел новый опус китайца Цзя Чжанке — главного конкурента Вирасетакула. Теперь "Синдромы и столетие" возглавляют списки важнейших фильмов нового века. Два года назад Вирасетакул снял короткометражку "Письмо к дядюшке Бунми" и вот теперь продолжает тему реинкарнаций этого реально жившего и недавно почившего школьного учителя, который рассказывал режиссеру о своих прошлых жизнях в образе быка или бесплотного духа. Фильм — один из последних в Таиланде снятый на пленку — стал частью мудьтимедийного проекта "Примитив", который включает видеоинсталляции и практически разрушает техническую грань между кинематографом и артом.
Дядюшка Бунми, страдая от неизлечимой почечной болезни, возвращается из города в деревню: здесь, на родной почве, даже курс диализа кажется не медицинской пыткой, а слиянием с круговоротом воды в природе. Чтобы окончательно прийти к согласию с тайнами мироздания, герой поднимается на гору в заветную (Платонову) пещеру идей — своих прошлых жизней. Его собеседниками и спутниками в этих странствиях оказываются сестра, племянник, призрак покойной жены, давно пропавший в лесу сын, обретший облик черной обезьяны с горящими глазами-фонариками, а также лаосский гастарбайтер, который сам говорит, что он здесь не на своем месте. Из какой-то другой жизни дядюшки разыгрывается сюжет с принцессой: она отвергает поклонника, вглядывается в свое неменяющееся отражение в водоеме и совокупляется со сказочным сомом. Потом дядюшка попадает в компанию подростков в военной форме, напоминающих хунвейбинов, фотографируется с ними: это воспоминание о кровавых конфликтах между правительством и крестьянами-коммунистами в деревне Набуа и одновременно — возможный образ тоталитарного будущего. Бунми замечает, что испортил свою карму, убив слишком много коммунистов, хотя и "с добрыми намерениями". Другими жертвами его несдержанности стали жуки, заполонившие пасеку.
Есть два пути. Первый — воспринять это обезоруживающе обаятельное кино как комедию в мельесовском смысле (в общем, так оно и есть), как шутку и мистификацию, как игру в наив с азиатскими стереотипами и не искать никаких глубоких смыслов. Тогда фильм Вирасетакула (между прочим автора комикса "Приключения железной киски") легко впишется в инфантильный круг увлечений современной публики, не только массовой, но и элитарной, которая тоже мало-помалу впадает в детство. А сам автор картины предстанет как рыночный йог, лежащий на гвоздях.
Второй путь — все же попытаться сформулировать, о чем хотел сказать автор этого фильма. Вряд ли он претендует на какое-то судьбоносное высказывание или глобальный месседж. Отблески гражданских войн, этнических и социальных конфликтов — всего лишь отблески, как и многое в этой лукавой картине. Ответ приоткрывается в финале, совсем далеко выходящем за рамки основного сюжета: буддийский монах с женщиной переходят из комнаты в соседнее кафе, и мы наблюдаем их одновременно в двух помещениях, в двух ипостасях. Это значит, что прошлое не умирает, оно сжимается под натиском настоящего, но продолжает где-то подспудно существовать, приобретает невидимую форму, а кинематограф делает его зримым. В этом выводе содержится огромный энергетический заряд оптимизма, на самом деле многое объясняющий в триумфе Вирасетакула: раз есть прошлые жизни, значит, есть и будущие.