Десять лет совместной жизни после падения Берлинской стены не примирили западное и восточное искусство. Открывшаяся в Стокгольме выставка "После стены", на которой представлено восточноевропейское, в том числе бывшее советское, искусство за последние десять лет, вновь пробудила спор о том, как художнику с Востока сделать карьеру на Западе.
Десять лет после стены не прошли даром: художники Восточной Европы 90-х, откуда бы они ни были, говорят по-английски — русский забыли. Все они знают, чего от них ждет Запад: рассказа о тоталитарном прошлом или сумбурном настоящем. Это не значит, что они с готовностью оправдывают эти ожидания. Не обошлось, конечно, без фотографий чернобыльских детей, где весь эстетический эффект — заслуга самих детей, а не фотографа. Но и среди политических работ встречались произведения искусства.
Албанский художник Анри Сала снял фильм о том, как нашел среди старых вещей кинопленку 70-х, на которой его мать, тогда активистка компартии, выступает на съезде рядом с самим Энвером Ходжей. На пленке нет звука, а мать не помнит даже самого факта выступления, не то что слов; сын пытается их восстановить, сначала встречаясь с режиссером того давнего ролика (безрезультатно), а потом прибегая к услугам глухонемых детей. Но даже прочитав собственные слова, мать не узнает себя в них и не может их произнести заново.
В видеофильме сербки Милицы Томич "Реконструкция преступления" в устрашающем ритме люди снимают с себя пальто, кофты, фуфайки, напяленные друг на друга (до голого тела так и не дойдет). В это же время другие падают, раскинув руки, спиной на снег. Фильм был сделан в 1997 году, когда тема убийств албанцев в Косово была табуирована в Сербии даже в среде прогрессивной интеллигенции (все об этом догадывались, но никто не говорил), причем художница попросила своих знакомых художников сняться, ничего не рассказав им о цели работы. Потом они были шокированы тем, что она, ничего не сказав прямо, все-таки повязала их — невиновных, как они считали,— коллективной ответственностью.
Некоторые художники, впрочем, принципиально аполитичны: таково видео эстонца Яана Тоомика, в котором автор бегает голый на коньках по ледяному простору под звуки классической музыки (а видеокамеру держит его сын). Своим комическим северным духом оно напоминает лучшие сцены фильмов Каурисмяки или "Идиотов" Ларса фон Триера — других "странных провинциалов" Европы, от которых почему-то никто не требует обязательного рассказа о политическом прошлом своей страны.
Куратор выставки Бояна Пеич — сербка, которая живет в Берлине, и она с большим пониманием отнеслась к желанию восточноевропейцев быть "просто художниками" — получить то, что западному художнику дается даром: свободу говорить о политике или не говорить о политике, быть европейцем вообще или сербом/русским/поляком, быть женщиной/мужчиной или игнорировать свою половую принадлежность. И выставка показала, что восточноевропейские художники все это могут.
Но чтобы получить право быть, кем он хочет, художник из Восточной Европы должен быть намного лучше общего фона. В этой исторической несправедливости нет ничего нового — в XIX веке с ней столкнулись евреи, которые вышли за пределы черты оседлости и убедились, что все места в окружающем мире уже заняты. В ХХ веке эта же проблема встала перед женщинами. И они ее решили, по крайней мере в области искусства и художественной теории, где сейчас женщин много, и они нередко лучше мужчин. В следующем же веке решать ее, вероятно, придется Восточной Европе. Хотя она является не единственной европейской провинцией: есть еще и Португалия, и Скандинавия, в бывшем имперском центре которой — Стокгольме — и открылась выставка "После стены". Интересно было бы открыть ее и в другом поблекшем имперском центре, Москве.
На это, впрочем, мало шансов, и не только из-за отсутствия денег. Мероприятиями, представляющими искусство из Восточной Европы, у нас принято пренебрегать: непрестижно. Вместе с тем известно, что в конце концов можно и остаться за бортом, как в случае с расширением НАТО. Поэтому наши художники участвовать в выставке все-таки соглашались, хотя некоторые не без колебаний. Для тех, чья карьера только начинается, попасть на такую выставку было важным шансом, но для тех, кто уже стал международной звездой (таких, впрочем, единицы), могло быть, с их точки зрения, опасно.
На вопрос, правильно ли вообще показывать восточноевропейское искусство как что-то отдельное, художники — и не только наши — отвечали уклончиво. Западные же кураторы, приехавшие на вернисаж, отвечали: конечно! Где же мы иначе найдем новых, незасвеченных художников? Хотелось их спросить: но тогда эта выставка должна быть последней? Или и через десять лет Запад будет открывать для себя неизвестную страну на Востоке?
Другой вопрос: будет ли Восток и через десять лет все еще чувствовать себя целым? Художники из Македонии, Словении, Сербии, Боснии, Черногории, например, в Стокгольме держались вместе, хотя обычно делают все, чтобы их профессиональные и личные судьбы не пересекались. Здесь же они просиживали ночи напролет, решая, как же быть с Югославией, которую они потеряли.
Те, кто потерял СССР, видеть друг друга не очень хотели. Они сделали слишком разный выбор в главном: что выгоднее — представляться художником из страны нормальной, хоть пока и небогатой, или же представителем страны дикой и уникальной? Художники бывшей советской провинции — Украины, Грузии, Балтии — пошли по первому пути, пути Восточной Европы, где автор не боится быть одним из многих. Кто-то и в России начал склоняться к этому, но многие все же считают, что амбиции быть главным и центральным в конечном счете более выгодны. Кто окажется прав, зависит от того, будет ли мир следующего века и в самом деле миром без центра и периферии или западная пропаганда нас обманула.
ЕКАТЕРИНА ДЕГОТЬ
--------------------------------------------------------
Россия — часть Восточной Европы?
Такой вопрос мы задали участникам выставки "После стены", где были представлены и русские художники.
Олег Кулик, московский художник: Есть центр Восточной Европы, и это Москва.
Все восточноевропейские страны себя переживают не как центр, они никогда им не будут. Поэтому им не важно, куда примкнуть. Это у них проблема идентичности, а не у нас. Наша проблема — чтобы нас признали на равных, не семь плюс один, а восемь. И мы на это имеем право. У наших художников нет такого конфликта половинчатости, как у восточноевропейцев. Они могут страдать от другого: если хотят быть просто западными, попасть в другой центр. Это невозможно. Но даже из восточноевропейских художников самые интересные понимают, что им выгоднее объединяться вокруг московского центра, чем вокруг Нью-Йорка, тогда они значительнее сами. А иначе они — страшная периферия.
Ярослава Бубнова, директор Института современного искусства в Софии: Русское искусство самоизолируется от внешнего пространства.
Специфика русского искусства последних десяти-пятнадцати лет — аутичность. Оно не стремится к контактам. Это не плохая и не хорошая черта, оно просто такое. Оно выясняет проблемы русской ситуации и культурной традиции. У восточноевропейских стран — хотя они все разные — есть комплекс периферийности, маргинальной неполноценности, который может быть преодолен только коммуникацией. Художники стремятся знать, объяснять, участвовать, состоять, сравнивать. А для русского искусства это не самое главное. Так же аутично, например, и американское искусство: это мы придаем им статус великой международной культуры, а на самом деле их совершенно не интересует, понимает ли их кто-нибудь вне Америки. Восточноевропейское искусство — это искусство провинциального самоощущения, а у России внутренняя самооценка построена не на этом.
Но со стороны русское искусство воспринимают провинциальным, причем, мне кажется, чем дальше, тем больше. Русское искусство все больше самоизолируется от общего пространства. Я слышала, в России много говорят о том, что "Запад нас не понял". Но Запад вообще не знает, что в России так думают.