Выставкой "Александр Лабас. На скорости XX века" Третьяковская галерея отмечает 110-летие со дня рождения художника.
В последние годы Александр Лабас стал чуть ли не самым популярным у московских музеев советским художником. ГМИИ имени Пушкина, Московский музей современного искусства, галерея "Проун" — вот только три наиболее уважаемые институции, отметившие разные юбилейные даты художника. Любовь эта понятна (активная реабилитация живописных ценностей советского происхождения сейчас в самом разгаре), но в то же время как-то очевидно иррациональна. Есть художники мощнее, есть мастеровитее, есть именитее, но Лабас, как беззаконная комета, пролетает мимо всех этих иерархий и оседает в пишущейся сегодня новой истории советского искусства отдельной, но очень важной строкой.
Из довольно обычной для советского художника биографии — со всеми полагающимися романтическими взлетами 20-х, формалистическим падением 30-х, ремесленным прозябанием 40-50-х, оттепельной реабилитацией — стоит выделить несколько этапов.
Александр Лабас родился в Смоленске, потом семья жила в Риге и только накануне Первой мировой оказалась в Москве. Провинциальный еврейский мальчик попадает в Императорское Строгановское училище с его жесткой системой художественной муштры, в вольнодумную Москву, где на него обрушиваются щукинско-морозовские сокровища, Илья Машков в своей мастерской учит его сезанновским формулам, а Петр Кончаловский, с которым Лабас встретился в 1918-м, одаривает высокой болезнью веры во всемогущество цвета.
В 1920-х Лабас учится во Вхутемасе, затем преподает там же по приглашению Владимира Фаворского живопись, композицию, цветоведение, а в 1925-м становится членом Общества станковистов (ОСТ): в левых, по сути, институциях и объединениях Лабас занимает консервативнейшую из возможных позиций. Пока конструктивисты колют, рубят, режут объемы и плоскости, остовцы сохраняют привязанность к холсту и кисти как основе основ. Стоит ли говорить, что в 1932-м в разряд проклятущих формалистов попали все вместе.
Лабас — художник одного настроения. Темы у него могли быть как бы разные (труд и отдых, самолеты и автомобили, жизнь на земле и под землей, бурная стройка и домашняя идиллия), а вот настроение не менялось никогда: весь Лабас — сплошное солнце, счастье и полет. Несколько неуклюжий подзаголовок выставки в Третьяковке — "На скорости ХХ века" — как раз об этом. Лабас был счастливым человеком — счастливым от своей какой-то совершенно мальчишеской завороженности движением. У него все мчится, летит, несется, убегает, улетает. При этом в его мире нет заданных мест прибытия — его герои из точки А ни в какую точку Б не попадают. Они растворяются в открытом то ли мире, то ли небытии. Нежнейшая акварельная живопись Лабаса часто отрицает формат картины как таковой — поле изображения сужено до вида как бы через подзорную трубу. Лучше всего это понятно на примере его любимых эскалаторов в метро: лестница движется из ниоткуда в никуда, а своды тоннеля размыты в сизую дымку.
В истории искусства было еще несколько больных движением художников. Поклонник дымных и страшных железок — паровозов — Тернер, ловивший тончайшие колебания воздуха под ногой скачущей лошади Дега, опьяненный веком машин Маринетти. Александр Лабас с ними одной крови. Взлетев однажды в небо, он остался привержен динамике. Спортсменам, аэропланам, дирижаблям, метро, подъемным кранам, трамваям, футбольному мячу, все равно чему. Люди, живущие в лабасовских цветных снах, невесомы и безлики — важнее всего движение. Эта безликость для нас есть отражение тяжелого советского опыта. Но для того, кто сочинял в 20-30-е, подобный материал имел особый смысл: новый век вызывал восторг. Романтизм с художника быстро стряхнули. Но на полотнах он обворожителен до сих пор.