Книги с Лизой Биргер

"Загул"

Олег Зайончковский

М.: АСТ, 2011

В первых двух книгах Олега Зайончковского — "Сергеев и городок" и "Петрович" — слышались редкие для современной прозы спокойствие и неспешность; какое-то подводное течение все время продолжало свой медленный ход, оправдывая и неточность отдельных слов, и вычурность бесконечных сравнений. Но вот в недавнем романе "Счастье возможно" он попытался с той же неспешной благожелательностью рассказать об ищущих свое счастье москвичах — и те же самые глубинно-спокойные интонации зазвучали вдруг как что-то нарочитое. Впечатление было такое, что если в провинциальной жизни Зайончковский действительно слышит глубокий природный ритм и вторит ему своими интонациями, то в жизни столичной он пытается этот ритм расслышать и даже пытается говорить так, словно он уже его слышит, но на самом деле — нет, не слышит.

Новый роман "Загул" кажется сознательным отказом от этих попыток расслышать подводный ход московской жизни и даже признанием, что из этих попыток ничего не вышло и не может выйти. Зайончковский словно говорит: ну нет больше сил притворяться — выморочный и вредный город ваша Москва, и я не могу писать о ней так же, как пишу о нелепой, трудной, но настоящей жизни в провинции. Но вместо того, чтобы вообще об этой ненастоящей Москве не писать, он решил написать о ней так, как она того и заслуживает, то есть не по-настоящему. Вышло из этого вот что.

Действие все время переносится из провинции в Москву и из нынешнего времени в советское (и обратно). В подмосковном городке, где живет главный герой, жизнь идет, как уже сказано, нелепая, трудная, но настоящая, а в Москве жизнь вот какая: "С ним заигрывала реклама, чьи страстные, как мычание дауна, призывы порой не поддавались расшифровке. Взобравшись с ногами на лавочки, шумели полночные пивные подростки; галдели кавказцы, 'орлами' рассевшиеся на тротуарах, ругались простуженными голосами голоногие проститутки. На всех языках, кроме русского, Москва заговаривала с Нефедовым, смущая и создавая впечатление сложности, недоступной его пониманию". Причем разница между живущей по природным законам провинцией и насквозь искусственной Москвой оказывается неизмеримо существеннее, чем разница между советской жизнью и нынешней. Городок со своим заводом и со своим музеем жил и живет тяжело, но по-людски, а Москва в советское время была местом, где всем заправляли наглые официанты, чиновники и золотая молодежь, а теперь стала местом, где заправляют проститутки, кавказцы и иностранцы плюс та же золотая молодежь, только постаревшая. То есть идея написать о настоящей провинции "по-настоящему", а об искусственной Москве "не по-настоящему" на практике привела к тому, что провинциальные страницы написаны собственной прозой Зайончковского, какую он и умеет писать, а московские страницы — пародийно-почвенническими штампами.

Но с середины книги почвеннический трэш заполняет уже все пространство — никакого контраста между естественными страницами о естественной провинциальной жизни и карикатурными страницами о карикатурной столичной жизни не остается, а остается и несмешная, и неестественная смесь своего и чужого, где к концу одно уже неотличимо от другого. В Москве пьяный Нефедов находит пропавшую рукопись русского писателя-классика Почечуева, за этой рукописью охотятся и иностранные слависты, и русские безумцы, и еще кто-то, но Нефедов и его друзья защищают рукопись от всех покушений и благополучно доставляют в подмосковный музей. Вся вторая половина книги совершенно не годится для чтения, а если для чего и годится, то только для превращения в кинокомедию. В кино и пьяницы с книгой в обнимку всегда смешат, и над иностранцами с их акцентом ("У вас ест зоборност. В Ойропа зоборност нет") обхохочешься; но читать это на бумаге — мучительная трата времени.

"Продано! Искусство и деньги"

Пирошка Досси

М.: "Лимбус-пресс",2011

"Hype!" (попробуй переведи) — первая и единственная книга Пирошки Досси, книжного критика из Мюнхена, жены знаменитого немецкого художника Уго Досси. Яростное обличение рынка современного искусства появилось в 2007 году и стало манифестом для всех, кому не нравится наблюдать, как искусство превращается в один из очередных "мыльных пузырей" глобальной экономики. Тон у Пирошки истерически приподнятый, это объясняется тем, что, помимо искусствоведческого диплома, у нее есть еще и юридический. Так что ее монолог слегка отзывается финальной речью прокурора. Книга наделала шума, хотя практически целиком состоит из прописных истин, левацкой критики капитализма и базовых сведений об искусстве и экономике. Притом что экономика "мыльных пузырей" совсем не является изобретением современности — уже в первой главе Досси вспоминает, как в XVI веке в Голландию завезли тюльпаны, и за одну луковицу крестьяне отдавали все свое имущество с серебром и коровами. Но искусство в книге обличается исключительно современное. В 2005 году, пишет Досси, общая стоимость современных работ впервые превысила стоимость классики импрессионизма и модернизма, что превращает произведения искусства из духовных объектов в материальные. И автора ужасно раздражает даже не то, что искусство стоит денег, а то, что у него нет никакой объективной ценности, кроме финансовой. Как отличить плохого художника от хорошего, кроме того, что один из них стоит миллион, а другой почему-то нет? Давняя тема для кухонных разговоров художников и галеристов. Вооружившись размышлениями Досси, можно, что называется, поучаствовать в дискуссии.

"Хемингуэй"

Максим Чертанов

СПб.: "Молодая гвардия", 2010

О Максиме Чертанове нам на самом деле почти ничего не известно, кроме того, что его (ее?) имя совсем не Максим, что ему (ей?) принадлежит несколько довольно приличных романов и несколько совершенно замечательных биографий ("Герберт Уэллс", "Конан Дойл", "Королев") и что это либо женщина, либо, судя по частоте появления текстов, одно из проявлений Дмитрия Быкова. Как бы то ни было, чертановские биографии выгодно отличает обилие фактов и сдержанная страстность. В тексте про Хемингуэя, к примеру, страстность прорывается там, где надо кого-то, давно обижаемого писательскими биографами, защитить — например, мать писателя Грейс или последнюю жену Мэри. Перед Чертановым вообще стояла непростая задача: переписать русского Хемингуэя, который хоть и пообтер свой шестидесятнический лоск, все еще мерцает иконным золотом. Биографии писателей вообще не стоит читать тем, кто хочет сохранить к этим писателям какую-то долю уважения, а уж жизнеописание Хемингуэя и подавно. Человеческий облик сильно меркнет перед писательским; гораздо приятнее "вычитывать" Хемингуэя между строчек его рассказов, гораздо труднее принять его таким, каким он открывается дотошному биографу: пьющим, лгущим, психически нездоровым и довольно-таки жестоким человеком. Так и получается, что Чертанов все время пытается что-то опровергнуть. Сначала ему приходится разрушить образ писателя-иконы, а затем уже защитить получившееся чудовище от читательского презрения. Но все это на одних фактах, без отступлений о судьбе человека в истории. От этой попытки избежать однобокости возникает некоторая перенасыщенность, перепогружение в жизнь героя. С другой стороны, биографии — как раз тот род вуайеризма, когда чем меньше остается скрытым, тем лучше.