Премьера театр
Литовская постановочная бригада, во главе которой знаменитый режиссер Йонас Вайткус, выпустила на большой сцене театра "Балтийский дом" спектакль по чеховской "Чайке". На премьере побывала ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
Афиша у новой "Чайки", что называется, кассовая. В спектакле наряду с артистами собственной труппы "Балтийского дома" заняты первостатейные литовские звезды Юозас Будрайтис, Владас Багдонас, Регимантас Адомайтис. На сцену, однако, вышел только Регимантас Адомайтис в роли Дорна. Владас Багдонас играет Тригорина в очередь с Леонидом Алимовым, ему и уступил премьеру.
Юозас Будрайтис, занятый в роли Сорина, в день премьеры серьезно заболел, о чем публике со сцены рассказал сам господин Вайткус. C одной репетиции в спектакль вошел Анатолий Дубанов. Впрочем, самопожертвование господина Дубанова не выглядело опрометчивым жестом, его герой держался вполне убедительно в общем составе. И как раз, возможно, потому, что, как это часто бывает в театре, ко дню премьеры актерский ансамбль еще не сложился. Но это в лучшем случае, поскольку потенциал роста большинства ролей в этом спектакле если и существует, то, похоже, только в сторону буффонады. Исключение составляют как раз лирические партии Дорна и Сорина, но так уж устроена эта пьеса, что сколь бы убедительны ни были эти линии героев, более чем камертоном они быть не могут.
В эксцентрическом рисунке вполне убедительно существует Наталья Индейкина (Аркадина), ее героиня в окружении гротескной компании слуг принимает спа-процедуры в забавной ванне на колесиках, пьет морковный сок, отжатый поваром через марлечку, носит яркие эстрадно-цирковые костюмы. Самым ярким в ее свите выглядит работник Яков (Александр Муравицкий), в резиновых сапогах на голые ноги, с прицепной бородой Карабаса-Барабаса.
Художник Йонас Арчикаускас оформил сцену ироничной сюрреалистической "расчлененкой", воздвигнутыми на колонны женской и лошадиной ногами, конской мордой, белым гробом с часами на крышке, огромной морской раковиной, пирамидой карточного домика, портретом Чехова и трогательным занавесом с силуэтами буколических маркиз-пастушек. В белую лодку посадил огромного пса, на корме написал "Чайка". В глубине сцены установили грандиозные гранитные скалы-колонны, под колосники подняли плакат с алыми женскими губами и какие-то таинственные кристаллы. Во время представления пьесы Треплева (Антон Багров) вся эта декорация приходит в движение, мощная световая проекция создает мистический эффект заполоняющей всю сцену водной стихии (художник по свету Константин Удовиченко). Музыка Гиедриса Пускунигиса замечательно усиливает ощущение тревоги какого-то холодного сновидения и почти готического ужаса.
Театр Треплева действительно предлагает новые формы. Но, как и фальшивые кабаретные приемы Аркадиной, формы только технические. Эффектные, яркие и далекие от человеческого содержания. Впрочем, и спектакль самого господина Вайткуса в целом далек от психологического Чехова.
И не то чтобы он не дает ответа на сакраментальный вопрос, "отчего застрелился Константин Гаврилович". Тут как раз, понятное дело. К финалу он и погубивший Нину Тригорин ходят уже в одинаковых белых пальто с голубыми воротниками-боа. Но сочувствия никто из героев спектакля не вызывает. За исключением разве что одного Сорина, прожившего свою тихую жизнь в этом странном окружении и так же тихо и, видимо, навсегда заснувшего в комнате у Кости. Или серьезного, усталого Дорна. Не вполне понятно, зачем нужен "Дорн в молодости" (Виталий Григорьев), но такова уж стилистика спектакля, что присутствие этого господина в прозрачном цилиндре, гламурно-вампирском гриме стилистических возражений как-то не вызывает, а градус циркового сюрреализма подогревает.
И это в отличие от собственно чайки, которую, как все помнят, Треплев подстрелил, а Тригорин приказал чучело сделать. Воплощение этого чеховского символа в спектакле вызывает полное недоумение. На сцене это извивающаяся и ловко изгибающаяся гимнастка (Кристина Христова) в красном белье и перьевом воротнике, напоминающих надетую на шею балетную пачку. И если это символ раненой души, то добить ее хочется как можно скорее. А что касается Нины Заречной (Дарья Михайлова), то в первом действии эта героиня визжит от восторга при виде знаменитого писателя, а к финалу, вследствие неразборчивых связей с богемой изрядно повредившись в уме, кричит дурным голосом, как чайка. Никакие страдания из этой барышни хорошей актрисы сделать не смогли. Впрочем, вопросы психологии творчества и любые другие вопросы искусства в этом спектакле не рассматриваются как имеющие самоценное значение. Итог литературных и любых артистических занятий для героев этой "Чайки" — пошлость и фальшь или безумие и смерть. Чайка и Нина дружно рыдают над белым Костиным гробом.
Остается добавить, что чучело подстреленной птицы в этом спектакле оказывается восковой поясной фигурой обнаженной девушки. И чеховская "Чайка" окончательно обретает черты сюрреалистического триллера с несколько странной для чеховской пьесы обывательской моралью. Сто раз прав помещик Заречный, запрещавший дочери посещать странную усадьбу. И если пьеса Чехова была именно об этом, так, может, и правильно ее освистали при жизни автора первые зрители.