Выставка история
В ГМИИ имени Пушкина открылась выставка "Сотканный мир египетских христиан", посвященная искусству коптов IV-XII веков. Она представляет коллекцию коптских тканей, которая оказалась в собрании ГМИИ после войны и в таком объеме публике еще не показывалась. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Античные и средневековые ткани, по существу, главное, что осталось от коптского искусства тех времен — в климате, иссушающем все что угодно, эти образцы ткаческого искусства прекрасно выжили. Это прежде всего предметы из погребений: одежда, чехлы подушек, покрывала, завесы, даже ковры. В основном в виде небольших фрагментов, но это не только из-за общей сохранности — понятно, что на выставке эти вещи показывают после многолетней реставрации, но все равно яркость цветов и состояние самих тканей таковы, что в возраст этих тряпочек категорически не верится — ну 100 лет, ну, хорошо, 150, но уж никак не тысяча-полторы. Ранние европейские археологи предпочитали увозить с собой именно вырезанные фрагменты с вышитыми или ткаными украшениями, жертвуя всем остальным. Из таких находок, поступавших с 1880-х годов, и сформировались коптские коллекции Государственных музеев Берлина и Музея прикладного искусства в Лейпциге, которые потом стали одним из трофеев, доставшихся ГМИИ.
Принадлежность этих тканей именно коптам создает ореол некоторой эзотеричности: копты, как известно, народ обособленный и в этническом, и в религиозном смыслах. У них сформировалось довольно своеобразное по обрядности и обычаям христианство, отколовшееся от магистрального семейства христианских церквей в V веке, когда копты не приняли догмат IV Вселенского собора в Халкидоне о соединении в персоне Христа двух полноценных природ — божественной и человеческой. Их генетическая связь с коренным населением долины Нила — теми самыми древними египтянами, которые в учебниках истории,— тоже придает им немного таинственный шарм: известно ведь, что это их язык в том числе помог ученым расшифровать древнеегипетскую письменность.
Но оказывается, что на самом деле их искусство IV-XII веков (точнее, ткачество как его частный случай — довольно, впрочем, красноречивый) интересно не причастностью к гипотетическим древнеегипетским тайнам, а своей связью с позднеантичной культурой. Это поразительное ощущение — вот византийское искусство шло своим путем, трансформируя и переосмысливая греко-римское наследие, на западе вслед за "темными веками" тоже были свои раннесредневековые "ренессансы", а тут это наследие эллинистической эпохи законсервировалось.
Конечно, законсервированность не самая благодатная среда для искусства и видно, как художественный уровень с каждым столетием постепенно падает. Есть, предположим, шедевр какого-то абсолютного и безусловного уровня — сохранившаяся целиком туника (правда, не из трофейных коллекций, а из коллекции Голенищева, оказавшейся в ГМИИ многим ранее) с мифологическими сценами, изображенными с благородством высокой эллинской культуры, нарядная, как архиерейский саккос (кстати, от этих-то одежд облачения христианского духовенства действительно происходят по прямой). Но то, что в IV-V веках изображалось с почти столичным уровнем мастерства и изящества,— сюжеты, орнаменты — где-то к веку IX уже превращается в упадочническое и упрощенное тиражирование, орнамент грубеет, изображения животных, растений, мифологических персонажей и святых превращаются в кракозябриков, и обаяние всего этого причудливого цветника вместо "александрийской" утонченности приобретает черты варварской наивности.
И все равно до тех самых пор, когда копты окончательно сдались перед исламской культурой и переключились на абстрактный геометрический орнамент и тканые арабские надписи, главной темой этого искусства остается преемственность. Глядя на датировку этих тканей и сопоставляя ее с хронологической канвой, иногда даешься диву. Вот какой-нибудь фрагмент IV века — то есть, может быть, вытканный ровно в то самое время, когда пресвитер Арий смущал население империи тезисами своей ереси, популяризованными до фанатских кричалок и сатирико-богословских куплетов, когда в его поддержку в той же Александрии Египетской устраивали манифестации представители духовенства и социально активных прихожан (включая поражающие воображение "семь сотен девственниц") и когда император Константин Великий председательствовал в Никее на I Вселенском соборе. И вот фрагмент уже VII-VIII веков, то есть где-то, возможно, той же поры, когда Западную Римскую империю восстановил Карл Великий,— уже совсем другая эпоха, другое измерение, другое дыхание истории. А тут, в витринах, все по-прежнему. Один и тот же покрой туник, да что там, одно и то же расположение орнаментальных вставок на них. И все тот же круг сюжетов.
С сюжетами, надо признать, не все просто. Есть однозначные случаи вроде истории Иосифа Прекрасного, которую ввиду ее понятной связи с Египтом и прообразовательных отношений с Евангелием египетские христиане любили тиражировать. Есть трогательные отсылки к Египту фараонов вроде использования в христианском контексте древнеегипетского символа анх (крест с петелькой). Есть общие для раннехристианского искусства образы наподобие птиц, пьющих из чаши. Есть беззастенчивые реверансы дионисийскому культу — всякие амуры, топчущие в точиле виноград, пляшущие и играющие на музыкальных инструментах сатиры и вакханки, зайцы как почтенный символ плодородия и так далее. Дионисизм, видимо, перетолковывался на возвышенный христианский лад, то есть тут ровно та пряная смесь язычества и христианства, которая в культуре позднеантичного Египта так нравилась представителям раннего модернизма. А есть более загадочные сюжеты вроде какого-то "всадника-охотника", который не то воспоминание об Александре Великом, не то след чужестранных религиозных верований, не то (как со слегка марксистской прямотой предполагает экспликация) свидетельство возросшей роли кавалерии в ранневизантийской армии. Помимо эволюционирующей декоративности всей этой иконографии ее нужно как-то интерпретировать, и тут сопровождающие выставку экспликации напускают туману. Например, про древнюю куклу в одежке сообщается, что она могла быть чем-то вроде заупокойного талисмана или магическим атрибутом, и поневоле думаешь, что грубовато-бесхитростная прелесть этой вещицы была бы куда более решительной, если б тебе позволили думать не о магических ритуалах, а просто о детской игрушке полуторатысячелетней давности. Эта кукла в отрыве от изысканности ткаческих декоративных мотивов и запоминается лучше всего наряду с тонким наблюдением о том, что именно нильский ландшафт стал для раннехристианского искусства общепринятым образом райского пейзажа.