Выставка история
Третьяковская галерея (ГТГ) отмечает 300-летие со дня рождения императрицы Елизаветы Петровны большой выставкой "Елизавета Петровна и Москва", проходящей в Инженерном корпусе. Выставку подготовили сама ГТГ, Музеи Кремля, Российский государственный архив древних актов и еще несколько центральных отечественных собраний. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Назвать выставку именно "Елизавета Петровна и Москва" — довольно изящный способ уклониться от чересчур сложных задач, встающих, когда речь заходит о том, чтобы показать в выставочных витринах эпоху того или иного монарха. Выставка довольно мало говорит о внутренней политике императрицы, счастливо и удачно проправившей двадцать лет, с 1741 по 1761 год, и также вскользь упоминает обстоятельства ее внешней политики. Хотя при ней Россия была вовлечена сначала в войну за австрийское наследство, а потом и в Семилетнюю войну — серьезные войны, интересные дипломатические коллизии, наконец, большие удачи: в ходе Семилетней войны, как известно, русские войска взяли Берлин, а Восточная Пруссия ненадолго стала губернией Российской империи (среди присягнувших тогда императрице был и Иммануил Кант).
Но это политика, дела когда грязные, когда скучные, вот ГТГ и сосредотачивается на беззаботно-праздничной стороне этого царствования — тем более что именно с Москвой для императрицы действительно были связаны в основном не дела правления (которые она, по совести сказать, не любила), а торжества и увеселения.
Даже появиться на свет в подмосковном Коломенском ей довелось в то время, когда ее отец, с триумфом входивший в это время в Москву, продолжал праздновать Полтавскую победу. Детству и отрочеству будущей царицы посвящено несколько витрин, в которых лежат не только ужасающе накарябанные собственноручные письма Петра I, но и одно письмо самой Елизаветы, написанное, между прочим, по-немецки: отец дочурку, безусловно, очень любил, но рано начал готовиться к тому, чтобы просватать ее за какого-нибудь нужного по прагматическим соображениям политического партнера из западноевропейских государств, так что языкам девочку обучали с малолетства. Из этих матримониальных планов ничего не вышло (хотя сложно удержаться от досужих размышлений о том, как кучеряво бы сложилась европейская политическая реальность, если бы Елизавета Петровна таки вышла замуж за Людовика XV), но страстное влечение к передовым европейским модам царица затем сохраняла всю жизнь, причудливо сочетая его с мировоззрением великорусской барыни,— об этом, собственно, и вся дальнейшая выставка.
Надо признать, чисто исторические выставки у нас уже давно не бывали настолько эффектными в визуально-дизайнерском плане. В иных залах развернувшейся на двух этажах выставки дизайнера, правда, хочется побранить за резкие фоновые цвета, но в остальном видно, что старались чрезвычайно. Видно и в мелочах: для надписей, обозначающих разделы, выбран шрифт "елизаветинский", тот самый, который на основе изданий елизаветинского времени был создан сто лет назад с подачи упивавшихся русским осьмнадцатым столетием "мирискусников". Видно и в более масштабных идеях — так, раздел, посвященный архитектуре елизаветинского времени, очень оживляют гигантские младенцы-путти, украшавшие некогда Красные ворота, а в разделе, посвященном коронации императрицы, выстроена огромная не то инсталляция, не то диорама, "реконструирующая" в натуральную величину гравированную сцену коронования из коронационного альбома Елизаветы Петровны. Вещь непривычная, но она хорошо сделана и по крайней мере достигает главной цели — провоцирует внимательно всмотреться в разложенные тут же гравюры из все того же альбома, а там есть на что обратить внимание: например, на то, что в этих вроде бы "документальных", "репортажных" гравюрах сознательно изменены пропорции московского Успенского собора — он выглядит куда грандиознее, под стать готическим соборам Европы, что вряд ли случайность. И тут же — рисунки, изображающие иллюминацию по случаю коронационных торжеств с помпезной чередой "транспарантов" (так тогда называли подсвеченные сзади живописные изображения на прозрачных материалах вроде промасленной бумаги) на аллегорические сюжеты.
Что ни событие, то ода, фейерверк или иллюминация (и все это, как выясняется, задокументировано). Даже раздел, посвященный взаимоотношениям императрицы с церковью, тоже оставляет ощущение барочного празднества — вот жаркие почти анилиновые краски парсуны с изображением святого Димитрия Ростовского, вот царственное архиерейское кресло из резного дерева, пропорциями и сказочной резьбой напоминающее те нарядные "престолы", на которых восседает Вседержитель на образах того времени, вот очередные вирши по случаю очередного богомольного визита царицы в Троице-Сергиеву лавру, а вот рисунок, свидетельствующий, что в елизаветинские времена не только появилась знаменитая лаврская колокольня Дмитрия Ухтомского, но и окрестности той же лавры выглядели на вполне барочный лад: прямо под древними стенами разбиты сады-огороды с без пяти минут версальскими клумбами, боскетами и фонтанчиками. Что делать, само богомолье царицы в любом случае больше напоминало не аскетический подвиг, а галантное празднество: пройдя некоторое расстояние пешком, она либо возвращалась в свой дворец, либо приказывала устроить привал с пиршеством и музыкой, так что номинально пеший путь в монастырь растягивался в итоге на многие недели.
Впрочем, не обойдена вниманием и повседневная жизнь двора: на портретах — все первые лица царствования, а, скажем, Алексей Разумовский, морганатический супруг царицы, представлен даже вместе с семейством — братом Кириллом, гетманом Малороссии, и старушкой матерью ("Розумихой", как ее попросту звали за глаза), которая, несмотря на все щедрые пожалования, осталась все той же простодушной украинской крестьянкой. Известия о легендарных тысячах платьев, оставшихся после императрицы, сложно подтвердить или опровергнуть — из нарядов Елизаветы Петровны очень мало что осталось, и любителям гламура остается только рассматривать портреты императрицы — как один довольно лестные для нее, если не считать знаменитого барельефа Растрелли, на котором изображенная в профиль царица выглядит затянутой в пышные одеяния величественной жирной тушей. Или вчитываться в документы: например, в опись царицыной парфюмерии, или, как написано аккуратным писарским почерком середины XVIII века, перечень "вод для обоняния и орошения".