Последний Каннский фестиваль ХХ века собрал самых культовых режиссеров современного арт-кино. Этот жест художественного директора Жиля Жакоба был воспринят сначала как вызов голливудскому мейнстриму. Однако скандальный финал фестиваля стал вызовом и самим культовым режиссерам.
Новый гуманизм — утешительный
Такое бывало и раньше: читая список режиссеров, заявленных в каннском конкурсе, киноманы облизывались от вожделения. А потом разочарованно зевали на провальных фильмах знаменитостей.
Не то случилось в этом году. Один только Питер Гринуэй, увлекшись своими эротическими фантазиями и вообразив себя новым Феллини, сделал скучный, умозрительный и абсолютно асексуальный опус "Восемь с половиной женщин". Остальные великие предстали в самом лучшем и уж во всяком случае своем фирменном виде.
Педро Альмодовар ("Все о моей матери") никогда с такой легкостью не переходил грань дозволенного в большом кино: его героини, экспансивные испанки, любят или себе подобных, или, раз уж нужны мужчины, предпочитают трансвеститов и транссексуалов, рожают от них детей, заражаются СПИДом, но не теряют чувства юмора и любви к жизни.
Альмодовар ввел мотивы маргинального гей-кино в общедоступный контекст, которому не способны сопротивляться даже отъявленные ханжи. Если Роберто Бениньи год назад в картине "Жизнь прекрасна" ухитрился сделать водевиль на мрачном материале холокоста, Альмодовар снискал не менее очевидный успех (может, даже достойный "Оскара"), разбив молотом тотального кича все границы между полами и жанрами, между ужасным и смешным, между жизнью и смертью. Фильм Альмодовара, очевидный лидер конкурса, объединил две непримиримые категории — эстетов и публику.
Не столь коммуникативны, но столь же явно отмечены клеймом виртуозного мастерства новые картины Дэвида Линча, Такеши Китано, Джима Джармуша. Каждая из них дает обновленную формулу истощившегося к концу века гуманизма. У Джармуша ("Призрак собаки: путь самурая") чернокожий киллер добровольно уходит их жизни, давая урок мудрости восьмилетней девочке. В "Кикуджиро" японский супермен Китано устраивает незабываемые каникулы заброшенному родителями японскому мальчику. У Линча ("Straight Story", которую можно переводить и как "простую", и как "настоящую", и как "правильную" историю) хромой старик по фамилии Стрэйт проезжает на тракторе пол-Америки, чтобы помириться и посидеть под звездным небом с умирающим братом.
Всем этим картинам фестивальный зал устроил овацию, напрочь забыв об отсутствии в Канне голливудских блокбастеров. И даже более изысканный и претенциозный Эгоян ("Путешествие Фелиции") рассказал в общем-то добрую историю о том, как встретились и мирно разошлись юная беременная девушка и профессиональный серийный убийца.
Из всех этих живых классиков только Альмодовар был удостоен скромного приза "за режиссуру". Им он, артистично скрыв обиду, пообещал поделиться с Джармушем, Эгояном, Линчем — всеми, кто остался вообще без наград и кого не было в зале на закрытии.
Новый гуманизм — радикальный
В то время как режиссеры с клеймом established представили высокопрофессиональные и политкорректные опусы, в каннской программе неожиданно появились как будто бы периферийные, более провокативные и тем не менее весьма значимые работы. Это — "Человечность" француза Бруно Дюмона и "Розетта" братьев-бельгийцев Люка и Жан-Пьера Дарденнов. Первая из них получила Гран-при жюри (в свое время увенчавший шедевры Висконти и Тарковского). Вторая, что и вовсе сенсационно, отхватила Золотую пальмовую ветвь, которая так и не досталась ни Бергману, ни Тарковскому.
Герой французского фильма — полицейский не от мира сего, он же современный Христос, берущий на себя вину за грехи человечества. Фильм можно понимать и как сатиру на французскую полицию, но при этом он остается высокой метафорой, вырастающей из гипернатуральных сцен — в частности, сексуальных. Добиваться столь впечатляющего эффекта на замедленных, как бы статичных кинематографических планах умел в свое время лишь Антониони.
Когда за лучшую мужскую роль наградили не Боба Хоскинса, не Фореста Уитекера, а уволенного военнослужащего Эмманюэля Шотта, сыгравшего главную роль в "Человечности", стало окончательно понятно, что председатель жюри Дэвид Кроненберг решил устроить скандал. Когда приз за женскую роль поделили между Северин Каньель из той же "Человечности" (представившей там несколько весьма реалистичных сексуальных сцен) и бельгийкой Эмиль Декуэн, в не менее шоковом натуральном ключе сыгравшей безработную парию в "Розетте", стал очевиден высокий градус концептуальности в решениях жюри.
И было вполне логично, что социально-гуманистической "Розетте", снятой ручной камерой в модной манере датской "Догмы", досталась в итоге Золотая пальмовая ветвь. Такой силы свист стоял в Фестивальном дворце только в 1960 году, когда награждали феллиниевскую "Сладкую жизнь" (чересчур смелую по тем временам), и в 1987-м, когда награду получил фильм "Под солнцем сатаны" Мориса Пиала.
В сущности, Канн в очередной раз подтвердил репутацию фестиваля, который делает возможной открытую и плодотворную конфронтацию радикальных и традиционно-консервативных представлений о том, что есть кино.
Решающую роль в каннском сюжете 1999 года сыграл Кроненберг. Впрочем, похоже, за его спиной стоял сам Жакоб, хотя он наверняка предварительно не согласовывал решения с главой жюри и имел поначалу лишь отдаленное представление о его выборе. Жакоб отрицает, что собирается в отставку. Однако он не молод и не вечен. Конец века — хороший повод, чтобы уйти, а Кроненберг с его любовью к идиосинкразическим фильмам — хороший провожатый. У Жакоба наверняка останется имидж защитника кино как искусства, которое не собирается умирать под натиском "Звездных войн".
То, что сделал Жакоб,— это героическая попытка предпочесть развлекательности социальные и эстетические задачи кинематографа, вернуть ему функцию "революционного авангарда". Выбор Жакоба и вердикт Кроненберга окончательно оформили кинематографическую парадигму нового столетия. Впервые после итальянского неореализма и французской "новой волны" возникло подобие направления, школы, манифеста (речь опять о "Догме").
Голливудский мейнстрим остался в качестве неизбежной жертвы, которую киноискусство обязано приносить за массовость. Культовое арт-кино со знаком качества — от Линча до Китано — тоже уже принадлежит прошлому. Будущее — за очередными попытками обновить язык кино, освежить его тематику и профессиональный арсенал.
АНДРЕЙ ПЛАХОВ
--------------------------------------------------------
Канн в очередной раз подтвердил репутацию фестиваля, который делает возможной открытую и плодотворную конфронтацию радикальных и традиционно-консервативных представлений о кино
Во время вручения Золотой пальмовой ветви в Фестивальном дворце стоял такой свист, какого не слышали в Канне с 1960 года
--------------------------------------------------------
Каннский розлив 1999 года исключителен по качеству
Жиль Жакоб, директор фестиваля
Я испытываю добрые чувства к тем, кто оказался не награжден: к Линчу, Китано, Джармушу. Само их присутствие в программе доказывает, что каннский розлив 1999 года исключителен по качеству. В то же время радикальность решений жюри — доказательство его честности. Единственное, что может быть оспорено (и это должен сделать Совет администрации фестиваля),— допущенные нарушения регламента, его 8-ой статьи, которая ограничивает количество призов одному и тому же фильму. Эта статья была вписана после того, как десять лет назад председатель жюри Вим Вендерс наградил двумя призами "Секс, ложь и видео", а Роман Поланский через два года отвалил целых три награды "Бартону Финку". Вероятно, необходимо также разводить призы для исполнителей-непрофессионалов и для актеров, у которых это профессия и дело всей жизни. Будет ли после нынешнего Каннского фестиваля углубляться пропасть между выбором жюри и публики? Это открытый вопрос. Пока только лишь фильм Альмодовара вышел во Франции в прокат и сделал сборы, вдвое превышающие то, что собрала предыдущая картина испанского режиссера. Но я готов поспорить, что и "Розетта" окажется коммерчески весьма успешной. Мы видим триумфы британского социального кино, почему же не поприветствовать тех, кто делает что-то аналогичное на другой стороне Ла-Манша? Надо осознать тот факт, что кино изменилось, и "маленькие" фильмы (типа французских "Мариуса и Жанетт" или "Воображаемой жизни ангелов", ставших открытиями Канна) способны покорить мир. Через сорок восемь часов после вручения призов "Розетта" будет продана на все страны. В этом и состоит уникальный умножающий эффект Каннского фестиваля.
------------------------------------------------------
Получился франко-французский фестиваль
Жан-Люк Ваштасен ("Фигаро")
Тим Роббинс и Джим Джармуш, разумеется, предпочли еще до окончания фестиваля упаковать свои чемоданы. Они не выдержали напора пресловутого "франко-французского" кино. Можно было всего ожидать от Кроненберга, основой любого фильма которого служат провокация и извращение. Но то, что он сделал, это удар по носу, по репутации фестиваля, это пощечина его президенту Пьеру Вио, художественному директору Жилю Жакобу, это подстава, злая шутка. Крупнейшее международное событие в несколько минут было сведено к масштабу крошечного пятиугольника, изображающего на глобусе Францию. Когда наградным клеймом Канна отмечают неизвестные и заурядные фильмы, то тем самым обманывают публику, которая (за исключением "Бульварного чтива", "Фортепьяно" и "Диких сердцем") не смотрит и не любит награжденных в Канне фильмов.