В Третьяковской галерее в Лаврушинском переулке в рамках Года культуры Республики Беларусь в Российской Федерации открылась выставка «Иван Хруцкий: искусство в диалоге культур», приуроченная к 200-летию виртуозного мастера натюрмортов. На первой ретроспективе Хруцкого представлено около тридцати картин из собраний Третьяковки и Национального художественного музея Республики Беларусь. Любовалась АННА ТОЛСТОВА.
Пока мы вовсю праздновали год России — Франции, как-то незаметно подошел к концу совпавший с ним год России — Белоруссии. Он мог бы пройти и вовсе незамеченным, если бы не выставка в Третьяковке: в роли посла белорусской культуры неожиданно предстал Иван Фомич Хруцкий (1810-1885), которого в России по причине великорусского шовинизма принято считать представителем русской школы живописи.
На то, впрочем, имеются некоторые основания: уроженец Витебской губернии и поляк по крови, Хруцкий учился в Петербурге, вначале, как полагают, у блистательного Джорджа Доу, приехавшего в Россию писать портреты для Военной галереи Зимнего дворца, а потом в Императорской академии художеств. Об успехах в учебе на выставке свидетельствуют принесшие ему академические медали и звания «Цветы и плоды», «Старуха, вяжущая чулок» и «Портрет неизвестной с цветами и фруктами». О многих днях, проведенных в Императорском Эрмитаже за копированием, — «Амуры с гирляндами», фантазия на тему рубенсовской «Статуи Цереры». Все эти «цветы и плоды», «цветы и фрукты», «плоды и дыни», «битую дичь, овощи и грибы», всех этих прекрасных «неизвестных» и благообразных «старушек с чулками» он поставлял на рынок в промышленных количествах. И в Петербурге, и после, когда в середине 1840-х вернулся на родину, купил имение Захарничи близ Полоцка и зажил помещиком. В Третьякове есть один славный интерьер — вид Захарничей, писанный Хруцким в 1855-м. Уютная комнатка, ковер, диванчик с подушками, дверь открыта, и за ней виднеется светлая анфилада, в одном углу — стол с самоваром, в другом — сын с гитарой, подле — дочь с буклями, на стенах — скрипка и картины, копии с Брюллова, Бруни и Моллера кисти самого барина. Мечта Чичикова — триумф бидермейера. Хруцкий, как показывает выставка, не был верен одному жанру и, кроме натюрмортов, делал портреты, интерьеры и пейзажи — все с ровной, уверенной мастеровитостью. Так, что глаз ощупывает каждую ягодку, колосок, морщинку на лице и складочку на атласном платье.
О чем помянутый в названии выставки «диалог культур», понять сложно. Если речь о польско-белорусских корнях Хруцкого, то он, сын униатского священника, получивший католическое воспитание в Полоцком высшем пиарском (то есть ордена пиаров) училище, действительно оставил ряд необычных для русской школы сюжетов. Например, весьма выразительные портреты греко-католических священнослужителей — последнего митрополита униатской церкви Иосафата Булгака, противившегося насильственному обращению униатов в православие, и иеромонаха Викентия Лисовского, духовника митрополита Литовского Иосифа Семашко — того, что сыграл ведущую роль в присоединении униатской церкви к православной. По заказу Семашко Хруцкий писал пейзажи виленской Кальварии (в католической традиции — паломнический маршрут, символизирующий крестный путь): один из них, под названием «К святому месту», недавно попал в Третьяковку. Однако узнать, каких религиозных и политических взглядов придерживался художник, сочувствовал ли, скажем, польским восстаниям или, напротив, осуждал тех униатов, которые противились николаевской политике православизации, по ретроспективе не удастся.
Если же имеется в виду живописная школа, то «диалог культур» здесь то и дело сбивается с французского на нижегородский. Да, в портрете неизвестного денди с клетчатым галстуком 1842 года Хруцкий вдруг поднимается до высот английского романтизма, заставляя вспомнить о Военной галерее Доу. Но в остальных портретах он не более чем провинциальный мастер тропининского толка, а «Девочка в голубом платье» середины 1840-х и вовсе выглядит глубоко архаично, как опус какого-нибудь дербиширского самородка начала XVIII века, силящегося освоить лондонскую манеру Ван Дейка. И правда, из всех богатств Императорского Эрмитажа, которые ему дозволили копировать, убежденный архаист Хруцкий предпочитал фламандцев. То, как чисты и прозрачны у него гроздья винограда и смородины, как свежи лепестки роз, как дрожат блики в стаканах с графинами, как окорок просится в рифму к кочану капусты, как аппетитно, аж слюнки текут, это гастрономическое изобилие, выдает, что в учителя он выбрал Снейдерса. Но барочной назидательности здесь нет и в помине: уж если гурман Хруцкий зарезал лимон, так не для того, чтобы напомнить о бренности мира, а для того, чтобы положить его ломтик в стакан с лимонадом. И думаешь, что такой ценитель домашнего уюта, красивых вещиц (того же серого кувшинчика с рельефными собаками на тулове и ручкой в виде лисицы, повторяющегося из натюрморта в натюрморт) и хорошей кухни не мог сочувствовать ничему антиправительственному, тем паче польским восстаниям.
Вот потому, видимо, он и стал идеальной фигурой для российско-белорусской культурной дипломатии. Французы за минувший год показали нам все самое авангардное и прогрессивное, от Пикассо до «Флюксуса», белорусы выставили художника глубоко провинциального и консервативного. Современник Курбе, он не был чужд западных художественных ценностей, только 200-летней давности. А из современных достижений, судя по натюрмортам и интерьерам, более всего ценил то, что мы сейчас зовем культурой потребления. Сидел себе в Захарничах тихо, не высовывался. Говорят, в николаевскую эпоху тоже была «консервативная модернизация». Хруцкий — ее символ.