"Что жизнь — канун небытия"

Ушла Белла Ахмадулина. В перечне определений — от "великий русский поэт" до "автор "Метрополя"", есть и такое —"постоянный автор "Огонька"". Мы публикуем ее стихи (некоторые впервые увидели свет на страницах нашего журнала) и фрагменты интервью для "Огонька"

О себе

Ни в моей родословной, ни в поре детства не было ничего особо примечательного: происхожу я из скромной семьи служащих. Мой отец — Ахат Валеевич Ахмадулин, моя мать — Надежда Макаровна Лазарева. Бабушка, Надежда Митрофановна Баранова, урожденная Стопани, из семьи с итальянскими корнями, давно уже перепутавшимися с русскими.

Я долго не говорила, и едва ли не первым осмысленным сочетанием слов было распространенное предложение, слетевшее с моих губ, когда я увидела тюльпан: "Я такого не видала никогда". С самого раннего детства, совпавшего с предвоенной порой, мне запомнился шар, беспомощно запутавшийся в ветвях, огромные оранжевые лепестки букета маков, облетевшего при первом порыве ветра... Это ощущение хрупкости всего на свете во мне очень сильно и сегодня, и я думаю, что в этом ощущении-отчаянии есть какой-то смысл, какая-то поучительность. Ну хотя бы в том, что красота не есть то, чем ты должен обязательно владеть, что вообще всякое владение чем-то непрочно.

О судьбе поэта

Никто не бывает так счастлив на белом свете, как поэт. Только он один, сколько бы ему ни выпало жить, может поражаться сочетанию цвета и света, капли и солнечного луча, осознать блаженство бытия, всегда думая о небытии больше, чем другие. Счастье для любого человека — это умение радоваться. А для поэта в особенности, потому что всем остальным людям нужно что-нибудь, а поэту — ничего...

Как читатель и как человек, я всегда думаю о судьбах великих поэтов и, имея в виду трагедии их жизни, считаю, что великий поэт никогда не уйдет раньше своего срока. Ахматовой было дано именно столько прожить со всеми ее страданиями, а Лермонтову столько, сколько он и прожил... Но именно великий поэт должен успеть сделать и то, что он должен сделать для человечества. А от чего сие зависит, это уже другое... Да и про Пушкина осмелюсь сказать, что, уже обреченный, он не покинул бы нас, если бы не смог сделать всего, что ему предначертано. А Цветаева? Никогда никакая сила не заставила бы ее уйти из жизни, если бы долг не был ею исполнен. И поэтому я точно знаю, что сослагательное наклонение здесь не применимо. Что, если бы да кабы... Я уверена, что судьба поэта предопределена. Он так не случаен (впрочем, я думаю, что и никто на свете не случаен, всем судьбам есть объяснение), этот человек, наиболее призванный к трагическому способу существования. Он, как правило, не задерживается на белом свете, и удел других — спасти его, но обычно из таких попыток ничего не выходит.

Да, я уверена, что трещина мира проходит через сердце поэта. Люди доверяют поэту, делятся с ним душевной болью, просят помощи, поверяют свои сокровенные тайны. Хотя, казалось бы, коль ты художник, замкнись в себе и пиши. Но настоящий художник никогда в себе не замыкается. И обязательно все, что он творит, он творит рядом с людьми. Иначе он не может.

О месте в литературе

Ахмадулиной было 25, когда вышел ее первый сборник стихотворений «Струна». 1962

Фото: РИА НОВОСТИ

Своего литературного значения я никогда не преувеличивала. Я была человеком своего времени и свой долг исполняла так, как его понимала.

Мне достаточно того, что среди неисчислимых любителей поэзии есть — пусть немногие — те, кого я имею дерзость и нежность назвать моими читателями. Меня не раз поражала высокая просвещенность моих современников. Я видела множество людей, никогда не читавших моих книг и не слышавших моего имени, но это их язык был дарован мне при рождении, и он был краше и лучше моего, с ними связана я всею жизнью до последней кровинки.

Подобное ощущение бывало со мной не однажды: как-то я выступала на металлургическом заводе, прямо в цехе. После чтения стихов завязалась беседа со слушателями, и моя благодарность им вылилась в слова: "Я люблю вас, друзья! Но, поверьте, если не думать о словесности, мы не выживем". И рабочие мне поверили. А сегодня я еще раз поняла, что между пишущим человеком и читающим, слушающим, вообще между человеком и человеком не должно быть ни подобострастия, ни фамильярности.

О родине

Поэт не может не быть гражданином своего отечества. Только как много всяческих спекуляций, обманов, просто словесной чуши скрываются за этими высокими понятиями. Что касается меня, то я всегда точно знала, где я родилась, где я живу и чему я, собственно, служу. Конечно, когда я пишу стихи, я об этом как бы и не думаю, ибо это в плоти и крови... Но я ни на минуту не могу забыть о соотечественниках своих, о том, как они живут, какую радость они испытывают и какие горести лежат на их плечах. Поэт не может от этого отвлечься. Отвлечься от истории своей страны, от вещности сего преходящего часа, сего мига. И  счастье в том, что кто-то совпал с тобой во времени, на этой земле, а ты совпал во времени с ним.

"Огонек", 1987, N 15

Перечитывая наизусть

Избранное

***

А. Вознесенскому

Когда моих товарищей корят,


я понимаю слов закономерность,


но нежности моей закаменелость


мешает слушать мне, как их корят.

Я горестно упрекам этим внемлю,


я головой киваю: слаб Андрей!


Он держится за рифму, как Антей


держался за спасительную землю.

За ним я знаю недостаток злой:


кощунственно венчать "гараж" с "геранью",


и все-таки о том судить Гераклу,


поднявшему Антея над землей.

Оторопев, он свой автопортрет


сравнил с аэропортом,— это глупость.


Гораздо больше в нем азарт и гулкость


напоминают мне автопробег.

И я его корю: зачем ты лих?


Зачем ты воздух детским лбом таранишь?


Все это так. Но все ж он мой товарищ.


А я люблю товарищей моих.

Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,


выходит мальчик с резвостью жонглера.


По правилам московского жаргона


люблю ему сказать: "Привет, Андрей!"

Люблю, что слова чистого глоток,


как у скворца, поигрывает в горле.


Люблю и тот, неведомый и горький,


серебряный какой-то холодок.

И что-то в нем, хвали или кори,


есть от пророка, есть от скомороха,


и мир ему — горяч, как сковородка,


сжигающая руки до крови.

Все остальное ждет нас впереди.


Да будем мы к своим друзьям пристрастны!


Да будем думать, что они прекрасны!


Терять их страшно, бог не приведи.

1950

***

По улице моей который год


звучат шаги — мои друзья уходят.


Друзей моих медлительный уход


той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,


нет в их домах ни музыки, ни пенья,


и лишь, как прежде, девочки Дега


голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх


вас, беззащитных, среди этой ночи.


К предательству таинственная страсть,


друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!


Посверкивая циркулем железным,


как холодно ты замыкаешь круг,


не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!


Твой баловень, обласканный тобою,


утешусь, прислонясь к твоей груди,


умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,


на том конце замедленного жеста


найти листву, и поднести к лицу,


и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,


твоих концертов строгие мотивы,


и — мудрая — я позабуду тех,


кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,


свой тайный смысл доверят мне предметы.


Природа, прислонясь к моим плечам,


объявит свои детские секреты.

И вот тогда — из слез, из темноты,


из бедного невежества былого


друзей моих прекрасные черты


появятся и растворятся снова.

1959

***

А напоследок я скажу:


прощай, любить не обязуйся.


С ума схожу. Иль восхожу


к высокой степени безумства.

Как ты любил? — ты пригубил


погибели. Не в этом дело.


Как ты любил? — ты погубил,


но погубил так неумело.

Жестокость промаха... О, нет


тебе прощенья. Живо тело


и бродит, видит белый свет,


но тело мое опустело.

Работу малую висок


еще вершит. Но пали руки,


и стайкою, наискосок,


уходят запахи и звуки.

1960

***

О, мой застенчивый герой,


ты ловко избежал позора.


Как долго я играла роль,


не опираясь на партнера!

К проклятой помощи твоей


я не прибегнула ни разу.


Среди кулис, среди теней


ты спасся, незаметный глазу.

Но в этом сраме и бреду


я шла пред публикой жестокой —


все на беду, все на виду,


все в этой роли одинокой.

О, как ты гоготал, партер!


Ты не прощал мне очевидность


бесстыжую моих потерь,


моей улыбки безобидность.

И жадно шли твои стада


напиться из моей печали.


Одна, одна — среди стыда


стою с упавшими плечами.

Но опрометчивой толпе


герой действительный не виден.


Герой, как боязно тебе!


Не бойся, я тебя не выдам.

Вся наша роль — моя лишь роль.


Я проиграла в ней жестоко.


Вся наша боль — моя лишь боль.


Но сколько боли. Сколько. Сколько.

1960-1961

***

Я лишь объем, где обитает что-то,


чему малы земные имена.


Сооруженье из костей и пота —


его угодья, а не плоть моя.

Его не знаю я: смысл-незнакомец,


вселившийся в чужую конуру —


хозяев выжить, прянуть в заоконность,


не оглянуться, если я умру.

О слово, о несказанное слово!


Оно во мне качается смелей,


чем я, в светопролитьи небосклона,


качаюсь дрожью листьев и ветвей.

Каков окликнуть безымянность способ?


Не выговорю и не говорю...


Как слово звать — у словаря не спросишь,


покуда сам не скажешь словарю.

Мой притеснитель тайный и нетленный —


ему в тисках известного тесно.


Я растекаюсь, становлюсь вселенной,


мы с нею заодно, мы с ней — одно.

Есть что-то. Слова нет. Но грозно кроткий


исток его уже любовь исторг.


Уж видно, как его грядущий контур


вступается за братьев и сестер.

Как это все темно, как бестолково.


Кто брат кому и кто кому сестра?


Всяк всякому. Когда приходит слово,


оно не знает дальнего родства.

Оно в уста целует бездыханность.


Ответный выдох — слышим и велик.


Лишь слово попирает бред и хаос


И смертным о бессмертье говорит.

1982

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...