Нет проблем, сказал я себе, когда пошла полоса неудач, я сам себе проблема
Иногда в первых кадрах хороших американских фильмов герой говорит: "...попробую вспомнить, когда все это началось..."
Началось все это месяца полтора назад.
Мы выпивали в московском кафе с лучшим русским рэпером Андрюхой Бледным из группы "25/17" и гениальным писателем Димкой Даниловым. Ну, как выпивали — грамм по сто только опробовали и по пиву еще. Закуски было много, а день только что начался.
Вскоре мы решили передвинуться в другое место. Решение пришло неожиданно, а в таких ситуациях всякое неожиданное решение требует немедленного исполнения. Мы встали и ушли, я расплатился на лету, оставив щедрые чаевые.
В подобном состоянии до сих пор я даже авторучки не терял. А тут оставил целый мобильный телефон на столе. Дорогой, красивый, надежный, хотя не это главное, конечно. В моем бывшем мобильном хранилось тысячи полторы телефонов, причем множество координат тех товарищей, которые вообще мало кому номера дают. Еще там были фотографии со всего мира, которые я нащелкал, колеся по планете, дневниковые заметки и штук пятьсот эсэмэсок — очень важных! — от хороших людей или к хорошим людям.
Кафе, кстати, было пустым, мы там одни сидели, это я запомнил.
Через несколько часов обнаружив, что телефона у меня нет, я вернулся в кафе на такси, дав таксисту тысячу рублей за пять минут быстрой езды. Нерусские официанты слезно уверяли, что они меня не обслуживали и никакого такого телефона не видели.
Мобильный, надо сказать, я потерял впервые, хотя, например, моя любимая женщина уже сменила четыре телефона, а сын — три.
Я вообще никогда ничего не терял, чем втайне гордился. Вот какой я собранный и аккуратный, думал я. Иные считают меня туманным лириком, а я рациональная машина, секундомер, сканер и тостер в одном лице.
На том же таксисте давшая сбой рациональная машина доехала до вокзала — мне нужно было добраться из столицы до родного Нижнего. На вокзале я присел на лавку и был разбужен милицейским работником через пятнадцать минут после отхода моего поезда. Дело было уже вечером.
Стоит ли пояснять, что даже в детстве я ни разу не проспал в школу и уже целую жизнь просыпаюсь без будильника с точностью до минуты, даже если лег спать в 4:30 утра глубоко нетрезвый, а встать надо в 6:30 очень бодрым, чтобы в 8:30 поучаствовать, скажем, в записи телепрограммы. Мои друзья и моя семья знают об этих замечательных свойствах моего организма, поэтому часто используют меня в качестве будильника и подъемника для всех остальных беспробудно спящих.
В билетной кассе мне пояснили, что следующий поезд в пять утра.
Всю ночь я ходил по вокзалу, ненавидя самое себя с такой страстью, какой не ведал до сих пор ни по какому поводу. Только брезгливость мешала мне разбежаться и ударить себя головой об стену.
На следующий день я вернулся домой и тем же вечером поехал на своей красивой машине под названием "джип" встречать товарища, прибывшего с юга.
Встретил, доставил его домой, поехал дальше, на знакомой площади привычно вылез вперед всех, прямо по трамвайным путям. Только так можно вылететь первым и успеть промчаться под следующий мигающий светофор к родному дому. Минут семь реально экономя за счет своего не самого, конечно, лучшего поведения на дороге.
Я спокойно стоял, ожидая для себя зеленого света, как сзади подъехал трамвай и гулко вдарил в меня.
Он буквально состыковался со мной, как один космический спутник с другим. Стыковка прошла успешно.
Водительница трамвая вышла из своего могучего корабля и осмотрела место нашей нежданной встречи. На ее машине не было ни одной заметной царапины, а на моей было.
Я тоже вышел и сказал: "Хороший удар!"
Она молча ушла к себе за пульт управления, не удостоив меня и словом. Может, галочку там поставила или звездочку нарисовала на трамвайном фюзеляже: "Еще одна наглая буржуазная тварь наказана!"
Милицию я вызывать не стал, потому что трамвай всегда прав.
Не стоило бы, пожалуй, и здесь говорить, что за 13 лет вождения, у меня не было ни одной аварии, хотя я ездил далеко и очень далеко, ездил бессонный, невыспавшийся, на летней резине ранней зимой по гололеду, ездил быстро и, если опаздывал, очень быстро на той же самой летней резине — и успевал. И даже не совсем трезвый ездил, каюсь — то есть, правду сказать, совсем не трезвый,— но, смею уточнить, по лесу, по лугам и по полям. И тоже ничего. Ни одно дерево не пострадало.
На следующий день я должен был улетать в Сербию, где у меня выходят книги, и в связи с этим там была организована целая гастроль.
Я купил себе билеты на поезд до столицы, сел на побитый джип и поехал в свой загородный домик на берегу реки собирать вещи.
Собрал и ранним утром, за три часа до поезда, выдвинулся. Ехать часа полтора — но я с запасом, я обстоятельный человек, у меня все рассчитано.
В лесу заглохла моя машина.
Вообще, это хорошая машина, она никогда до сих пор так себя не вела. Мало того, я ее недавно загонял в сервис, и там ей сделали полный досмотр, что-то подлатав внутри тысяч на двадцать пять рублей. Сказали, что теперь точно все в порядке.
Замечу, что в лесу, где я встал, телефонная связь не ловит. И даже редкие машины туда-сюда не ездят, потому что и сама дорога в лесу — лесная, к езде никак не располагающая.
Сделав небольшой, но стремительный марш-бросок (спасибо ОМОНу, десять лет как уволился, а все еще могу пробежать километр-другой), я добрался до трассы, где начинался асфальт, столбы, провода, цивилизация, и включалась мобильная связь.
Я призвал своих друзей, они приехали, и одни остались в моей поломанной машине ждать эвакуатора, а другие на бешеных скоростях отвезли меня на вокзал. И успели к поезду!
На вокзале я полез во внутренний, закрытый на молнию, карман, и, вскрыв его, обнаружил, что там ничего нет. До этого момента я был уверен, что в кармане находятся билеты на поезд и билеты на самолет, паспорт, медицинское страховое свидетельство, банковская карточка (которую я, как самовлюбленный дебил, уверенный в том, что он никогда ничего не теряет, носил завернутой в бумажку с кодом доступа) и еще множество каких-то других, менее необходимых, но вовсе не лишних документов.
Они всегда там находились. Я носил их по окраинам и пабам нескольких европейских и азиатских столиц, а также американской столицы, тысячи раз в эйфорическом состоянии бродил с ними по родной столице и тому городу, где живу... Я с ними падал, бегал, лежал, вставал, кувыркался, чего только, в общем говоря, не делал...
И вот.
В кармане еще лежала некоторая сумма денег, не сказать, чтоб очень большая, но все равно приятная на ощупь. На сербские прогулки и гостинцы домой вполне бы хватило.
Украли ли у меня все это, еще когда я покупал билеты на вокзале, или я каким-то немыслимым чудом (трезвый человек в здравом уме!) выронил все это сам из закрытого кармана — не знаю.
Я доехал до работы, заблокировал банковскую карточку, с которой нерасторопные новые хозяева моего паспорта и сопутствующих документов не успели снять деньги, и сообщил своим друзьям в Сербии, что никуда не приеду.
Они были очень огорчены. Я потребовал, чтоб они возместили все свои убытки из гонораров за мои книжки, которые должны были передать мне в Белграде.
Вообще даже в тот момент я понимал, что все это — смешные неприятности.
И у меня были неприятности куда серьезней, и на многих других порой обрушивается такой ад, что все описанное здесь может показаться смешным.
Это ясно, ясно.
Однако сама последовательность этих унизительных для человеческого достоинства событий неизбежно настраивала меня на философский лад.
Хотелось, поднимая голову вверх, спросить: "Ну, что надо-то? Что я сделал не так? Я живу почти уже благочестивой жизнью, даже пить стал далеко не каждый день, а это оставалось едва ли не единственным моим серьезным недостатком. Чего сделать еще, скажите прямо! Я все сделаю — только скажите! Или эсэмэс пришлите! Я и телефон уже новый купил".
Мне, конечно, никто ничего не отвечал.
Захар Прилепин
Жены, как известно, это лучшие в мире адвокаты. (По крайней мере, до тех пор, пока они жены, потом они могут стремительно переквалифицироваться в прокуроров.) Моя любимая женщина сказала мне, что ритм моей жизни — бесчеловечный, что нельзя пять раз в месяц ездить в разные концы планеты, параллельно занимаясь всякой разной деятельностью, вроде общественной, литературной, управленческой, публицистической, политической и тому подобной.
С некоторой гордостью за самого себя я согласился с ней.
Да уж, я так работаю, так работаю. А как иначе — трое детей, три кошки, собака породы сенбернар, ему год, он весит сто килограмм, и он самый красивый пес в мире... Все требует ухода, все требует заботы! А кто же обеспечит уход и заботу всему этому, если не я.
Так я себя уговаривал, заговаривал, почесывал себя, так сказать, и поглаживал.
Поинтересовался также у своего друга, режиссера Дуни Смирновой, а не случалось ли с ней чего подобного. Случалось, говорит. Я, говорит, когда случается такое, сразу прячусь, живу неслышно и хожу по стеночке. И ты, говорит, спрячься, сядь в уголке, возьми цветные карандаши и порисуй там, пока тебя никто не видит.
Я пока добирался до своего уголка, спросил по дороге еще у сотоварища и писателя Андрея Рубанова, что, мол, такое творится вокруг меня. Он говорит, мол, если ты про Бога — то Бог тут ни при чем, у него других забот много. Тебе, говорит, Захар, и так всю жизнь везет — надо тебе иногда получать другой опыт. Тем более что все это даже не опыт, а ерунда, полная ерунда. Мобильник, паспорт, карточки всякие, деньги, машина, Сербия — это что, входит в список вещей, которые непоправимы для нормального мужика?
Тут я приосанился и решил вообще не переживать больше.
Паспорт восстановил, банковскую карточку тоже, часть номеров в новом мобильнике выспросил у близких друзей, важных эсэмэсок туда мне еще напишут, а заново нафотографировать страны и континенты я еще успею.
Машину тоже вернул в строй. Хотя сломались там совсем серьезные вещи, и суммы починки хватило бы на то, чтоб приобрести несколько подержанных российских автомобилей.
Я уехал в деревню, прятаться, ходить по стеночке, рисовать цветными карандашами и переживать о том, что я слишком много работаю, очень много работаю, чересчур много работаю, пойду лучше чаю попью еще раз.
Порисовав недельку, я решил, что теперь можно выйти на воздух и протоптать тропку по свежему снежку.
Вышел, протоптал — все нормально. Камни на голову не валятся, молния в висок не бьет. Завел машину — она поехала. Взял телефон — он зазвонил.
В телефоне образовался голос моего французского издателя. Приезжайте, говорит, в Париж, будем очередную вашу книгу издавать и презентовать.
А что, говорю, приеду. Хорошо, говорит он, я вам билеты купил вот.
Я собрался и поехал. Музыку в машине включил, подпевал ей. На мигающий не выезжал, скоростной режим соблюдал, парковался на парковке, а не на тротуаре. Если шел пешком — лужи обходил, карманы держал застегнутыми, на спиртное даже не смотрел, а на посторонних женщин я лет двести как не смотрю уже.
Доехал до аэропорта, там мне сообщили, что у меня шенгенская виза просроченная.
Я за границей был раз сорок, откуда мне знать, что шенгенская виза может кончаться, верно ведь? Тем более что я недавно на нее смотрел и подумал, разглядывая, что еще месяц могу смело кататься по миру. Цифру месяца перепутал, подумаешь, с кем не бывает.
Написал из аэропорта издателю эсэмэской всю правду о себе и, твердо уверенный в том, что теперь во Франции у меня не выйдет ни одной новой книги, а старые издатель сожжет, опять поехал домой.
По пути у меня сгорел ноутбук с новым, кстати говоря, романом в нем, который в этот прекрасный день я так некстати захотел перечитать.
Грустно думая о романе и ноутбуке, я пересел на свою машину, двинулся обратно в деревню к своим цветным карандашам.
Перед въездом в лес позвонил любимой женщине. Она сообщила мне, что черт бы с этой Францией, ведь она сама захворала, наш старший сын простыл, прекрасная наша кошка убежала из дома в дикий лес и ее пятый день нет, а у собаки — у того самого красивого пса в мире — проблемы с глазом, что-то он плохо им видит, а вернее, не видит вообще ничего.
Это ничего, повторял я себе, это поправимо. Что я, не мужик. Что я, глаз собаке не вылечу, новый роман не напишу, денег не заработаю, кошку не найду в зимнем лесу, не объясню своему французскому издателю, что у меня был обычный приступ шизофрении — какие, знаете, милый мой издатель, бывали у всех русских классиков, даже у Достоевского, да-да-да. Есть такие сведения, что он тоже забывал продлевать шенгенскую визу, терял паспорт и приписное свидетельство о временной прописке в мертвом доме, мешал в своей конке проезду трамвая, ронял с моста в Неву сундук с новым романом, а деньги ему вообще не доверяли в руки, только игральные фишки.
Тут в лесу, нехорошо вздрогнув всем телом, встала моя машина, и, помыкавшись с ней, я понял, что на этот раз она вообще умерла. Необъяснимо, скоропостижно и бесповоротно.
В бешенстве я взмахнул руками, и во мне разом проснулась болезнь, о которой я года три как забыл,— дикая боль в позвоночнике, при которой едва не отказывают ноги (спасибо ОМОНу, десять лет как уволился, а нет-нет да и напомнят о себе издержки физической подготовки, разом превращающие меня в инвалида нулевой группы). При такой боли сидеть невыносимо, идти нельзя, зато можно встать и стоять, слегка поворачиваясь то влево, то вправо, наподобие чучела.
Пошел густой снег, задул ветер, спустилась ночь.
Стеная, я выполз на улицу.
Карандашей с собой у меня не было, белой бумаги тоже, поэтому я нарисовал с одного края лобовухи солнышко, домик, речку, а с другого края внизу приписал: "Иди ты, Захар, на..."
Что, в общем говоря, думал, то и написал.