У театра Юрия Любимова дата "некруглая" — 35. Но театральная Москва так охотно отмечает ее еще и потому, что в лице Таганки оказалось возможным чествовать не просто знаменитый, но и живой театр.
Театр Юрия Любимова родился спектаклем "Добрый человек из Сезуана" 23 апреля 1964 года. В один день с Шекспиром и на следующий день после Ленина. Охотникам подлавливать судьбу на многозначительных совпадениях здесь есть где поставить восклицательные знаки. Шекспир дал Таганке не только один из самых знаменитых спектаклей, в котором самый знаменитый актер этого театра сыграл свою знаменитую роль. Сам вольный дух сценической поэзии, вольный дух грубоватого демократического лицедейства, так много определивший в эстетике Таганки, был, кажется, перенесен на неудобную московскую сцену прямо с елизаветинских подмостков, из шекспировского "Глобуса".
Ленину (в широком смысле этого слова) Любимов и его театр вскоре стали тайными, но непримиримыми противниками — даром, что в одном из первых таганковских представлений, в популярных "Десяти днях, которые потрясли мир", святой вождиный лик высветился на стене театра и актеры вместе со зрителями почтительно выслушивали какую-ту трескучую ленинскую цитату, картаво озвученную артистом Михаилом Штраухом. Но политическая фронда очень скоро полезла изо всех щелей.
Никакого заранее обдуманного намерения попасть в опалу у молодой любимовской компании наверняка не было. Они стали политиками поневоле, потому что политическим оказался их главный художественный принцип — принцип сценического монтажа, принцип контрапункта, ставший не только сценическим приемом, но жизненной философией. В воздухе Таганки витал конфликт артистического воодушевления на сцене театра и смертельной тоски за его стенами. Причем этот конфликт был не нарочно разогретым, а, так сказать, биологическим.
Кстати, в театр Любимова научная элита ходила еще охотнее, чем артистическая. Что создало веселой Таганке славу не только самого опасного и дерзкого, но и самого аналитического театра. Между тем таганковцы-шестидесятники были совсем не европейскими интеллектуалами, а, скорее, бродячими комедиантами, волею судеб оказавшимися на приколе. Грубая фактура театра многим не нравилась. Но было нечто, что возвышало этот площадной прием,— а именно любимовский метафоризм. Правда, он тогда мало кого из зрителей волновал. Большинству казалось, что возвышался театр своей дерзостью.
Перипетии опасной и лукавой таганковской игры с "верхами" сегодня описаны в деталях. Миф о театре-парии стал главным таганским мифом. Но у этого благородного мифа была и полукомическая бытовая изнанка. Ведь если по одну руку от театра заседали непробиваемые брежневские чиновники, игравшие в абсурдистские комедии партийной бдительности, то по другую — суетилась московская богема, для которой таганские билетики открывали дороги к импортной обуви, к профсоюзным путевкам и хорошим врачам. Всем знакомые эмблемы-квадраты на билетах были красными, но в сущности сами эти билеты были тогдашними "зелеными". Именно поэтому, а не из-за собственной слабости власти театр так и не закрыли. Кто же всерьез захотел бы лишиться источника твердой валюты? Во всяком случае, в популярных книгах по истории советских нравов любимовский Театр на Таганке займет не меньше места, чем в ученых книгах по истории мировой сцены.
Приход эпохи не суррогатных, но настоящих "зеленых" должен был уничтожить и миф, и его изнанку. А вместе с ними и сам театр. Казалось, что с исчезновением раздраженной оппозиционности сам собой исчезнет дефицит билетов — а вместе с ним кончится славная история и начнется жалкое послесловие. Гонители будут прокляты и осмеяны, некогда обделенные официальным признанием творцы получат по заслугам и рано или поздно начнут делить наследство. Очевидный и неутешительный прогноз долгие годы сбывался.
Наезды в Москву поселившегося на Западе Юрия Любимова заканчивались бледными и малоудачными спектаклями: он либо настойчиво воплощал запрещенные прежде замыслы, либо повторял уже сделанное где-то в европах. Что заставило даже самых верных почитателей Таганки перейти на сухой паек воспоминаний, а благородных критиков — не замечать премьер, чтобы "не травмировать старика".
Историю опального театра ученики Любимова завершали бедовыми, хотя и повзрослевшими ребятами, а в новые времена они вступили усталыми людьми пенсионного возраста. "Сказка кончилась, началась несентиментальная деловая жизнь",— написал семь лет назад в своей отличной статье о Любимове знаменитый критик Вадим Гаевский. Он объяснил, почему Любимов вторично уехал из страны. Тогда, после премьер "Самоубийцы" и "Пира во время чумы", казалось, что вот тут-то уж точно случился эпилог в грандиозной таганской судьбе режиссера и в судьбе самой Таганки. Все на свете кончается — эта печаль, как единственная, последняя истина, звучала за воспоминаниями о некогда самом нужном московском театре. Скандальная история с отпочкованием театра "Содружество актеров Таганки" Николая Губенко и разделом территории заставила констатировать уже не смерть, а распад. Когда же в бывшем большом зале Таганки начали проводить свои сходки коммунисты, стало ясно, что злая месть судьбы за артистическую гордыню оказалась страшнее, "гиньольнее", чем бывшие репрессии за гордыню гражданскую.
Закономерный и скучный финал стал почти совершимся фактом. Но не случайно, должно быть, Таганка Любимова начиналась с Брехта. Этот автор, хоть и считают его сухим нравоучителем, не любил однозначных финалов. Накануне юбилея Юрий Любимов поставил свои лучшие за последние годы, самые живые и энергичные спектакли постопальной Таганки.
Любимов очень часто и охотно бранит русских актеров за непрофессионализм, настаивает, что русский театр стал провинциальным, доругивается с советской властью и многим кажется сварливым и косным раритетом. Ровно до тех пор, пока он не переступает порог зрительного зала. Чем дальше уходят в прошлое годы славной и опасной таганковской фронды, тем очевиднее, что для основателя Таганки оппозиционность была всего лишь формой самореализации, но отнюдь не единственным "источником питания".
Сегодня трудно представить себе большую глупость, чем судить спектакли Любимова по степени их социальной озабоченности. Старый режиссер не выстраивает содержание, но создает абсолютную театральную форму. Большинство младших коллег, которые кто в два, а кто и в три раза моложе его, придя на спектакли Любимова, должны бы кусать локти в темноте, завидуя нестарческой твердости любимовской руки, его совершенному слуху и дивному чувству сценического ритма. Оказавшееся, как любое явление высшего порядка, сильнее всяческих разделов, дрязг и безденежья.
В глухие годы спектакли Любимова обучали зрителей жить весело и открыто, со злым азартом. Теперь, к счастью, они ничему не учат и никому ничего не должны, в том числе — истории собственного театра. Который, как никогда прежде, стал теперь театром Юрия Любимова. Хороший ли это конец, каким только он и может быть, если верить брехтовскому "Доброму человеку",— неизвестно. Но это самое справедливое из всех решений, какие только могла придумать судьба.
РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ
-------------------------------------------------------
Колхозник и сын
Из стенограммы обсуждения спектакля Юрия Любимова "Живой" по повести Бориса Можаева "Из жизни Федора Кузькина"
Тов. Воронков, заместитель министра культуры СССР:
Сегодня мы пригласили деятелей сельского хозяйства высказать свои впечатления...
Тов. Селезнев, представитель Министерства сельского хозяйства:
Для меня как колхозника и сына председателя колхоза, и самого уже председателя колхоза создается неправильная картина, показанная на сцене. Хотелось поблагодарить и руководство театра, и Министерство культуры за то, что нам, работникам сельского хозяйства, предоставили возможность посмотреть этот спектакль и поблагодарить за внимание, уделяемое сельскохозяйственной тематике, поблагодарить автора за то, что он взялся за эту серьезную, трудную, интересную тему. Но согласитесь, что и сатира имеет пределы. Она должна быть объективной, а в данном случае односторонний получился показ жизни колхозного крестьянства. Автору нужно пожелать доработать эту пьесу. Товарищи помогут это доработать, чтобы это пошло на сцене. В том же виде, в котором вы преподносите сейчас, хотя игра артистов прекрасна, массовому зрителю в таком виде преподнести нельзя.
Тов. Перфильева, парторг Министерства сельского хозяйства:
Не могло быть такого, чтобы хорошо работающего человека исключили бы из колхоза.
Тов. Бакланов, писатель:
Давайте задумаемся на секунду: если бы "Война и мир" Толстого была поставлена на суд только военных специалистов, то — вы же знаете высказывания военных того времени — они были против этого достижения искусства.
Тов. Можаев, автор пьесы:
Я написал пьесу не по надою молока или как срезать колосья. Могу поговорить и на эту тему, но в другом месте. Здесь же мы обсуждаем спектакль, и дайте возможность высказаться не только представителям сельского хозяйства... Я написал не очерк, а пьесу, в которой совершенно определенно выведен тип председателя колхоза, не похожего на сидящих здесь.
Тов. Воронков:
Обязательно предоставлю слово всем, кто хочет.
Тов. Яншин, народный артист СССР:
Это сделано современно, по-новому, с интересной направленностью, это мне очень близко, так как в этом я вижу большую гражданственность, очень большую откровенность, смелость взгляда художника... Это тоже нужно учесть, что талантливого человека не обязательно бить по голове. Иногда ее нужно сохранять, и, если он талантлив, он сам поймет, что нужно и что не нужно.
Тов. Сухаревич:
Я был подпаском, проводил коллективизацию, работал в сельском хозяйстве... Все это было на наших глазах и в колхозах происходило. Нужно обращаться в высшие инстанции, нужно, чтобы народ узнал правду о том, из какого болота вызволила партия колхозы и колхозников.
Тов. Любимов, режиссер спектакля:
Мы семь лет это сдаем и получаем только по шее. Вы рисуете примитивные схемы, далекие от жизни и от искусства. Потом вы, может быть, измените свое мнение. Сугубо городские люди после каждой страницы учили Можаева, как нужно правильно писать о деревне. Цензура разрешила, а вы запрещаете... Ведь здесь происходит очередное беззаконие. Спектакль может идти по всем советским законам, а он не идет, поэтому я чувствую, что будет и другая инстанция. Но мы это делали и будем делать. Тут я приложу все усилия, как и все семь лет, чтобы он пошел. И я оптимист...