"Всегда Восток, но иногда бывает Запад"

20 лет назад ушел из жизни Мераб Мамардашвили. О нем размышляет философ Андрей Парамонов

20 лет назад он в последний раз зашел к нам в Институт философии тогда еще АН СССР. Посидел за столом, выпил чашку чая, раскурил трубку. Поделился впечатлениями от поездки в Америку, говорил о планах подготовки к изданию своих лекций. В то последнее краткое пребывание в Москве он встретился со многими, с кем был знаком. Он словно прощался, так потом казалось...

Предъявитель

Был ли понятен масштаб его личности современникам? Понятно ли это сейчас? Если говорить с академической точки зрения, то изучение его наследия еще только набирает силу, но уже носит международный характер. Мамардашвили изучают не только в России, есть исследователи в Канаде, Германии, Финляндии, Франции, Италии, Австралии, Болгарии, Латвии, Литве.

Сам он говорил, что в ХХ веке было много гениальных философов, но не было великих. Но у тех, кто ходил на его лекции, а это в большинстве не профессиональные философы и даже не всегда люди с высшим образованием, было ощущение, что в тот момент, на лекции, где они присутствуют, происходит если не событие в философии, то уж точно событие в их жизни. Если угодно, они получали возможность на какое-то время вместе с ним оказаться в мысли, пережить опыт свободы мысли. Кто-то скажет, что это было иллюзорное состояние, которое Мамардашвили умело инициировал у слушателей. Дело, однако, не в какой-то мистике или галлюцинации. Тебе предъявлялась мысль, как своего рода духовное упражнение, которое для своего продолжения требовало уже твоего личного участия. Конечно, ты мог запомнить сказанные фразы, ход мысли, но, попытавшись теми же словами воспроизвести рассуждение, понимал, что это уже повтор, подмена, что нужно мыслить самому, строить что-то свое, на свой страх и риск, а это не всегда под силу.

Я впервые услышал Мамардашвили в конце марта 1982 года совершенно случайно, еще ничего о нем не зная. Будучи студентом последнего курса Физтеха, увидел объявление в Институте высоких температур, что состоится очередное заседание "Клуба интересных встреч", на котором с докладом "Что такое философия?" выступит М. К. Мамардашвили. Помнится, я еще усмехнулся, что кто-то знает ответ на этот вопрос, но на лекцию пошел. Не могу сказать, что актовый зал института был полон, скорее наоборот, но то, что я услышал, перевернуло мои тогдашние представления о себе, о мире, о стране. Меня не покидало ощущение встречи с подлинной свободой мысли. Это был не пересказ известных или неизвестных мне фактов, и даже не какое-то особое "вольнодумство", но опыт мышления здесь и сейчас, и в это было невозможно поверить.

Из глухоты

Один из удивительных фактов советской истории — возникновение того, что можно назвать феноменом Мамардашвили. Конечно, здесь стоило бы сказать не только о нем одном, а о появлении в послевоенное время целого поколения мыслящих иначе в абсолютно выжженном, казалось бы, для свободной мысли пространстве. И все же Мамардашвили стоит особняком. Я приведу признание учившегося вместе с ним в Московском университете Бориса Грушина, с которым он вместе работал в 1960-е годы в журнале "Вопросы мира и социализма" в Праге: "Если я когда-либо встречал так называемого нонконформиста, то это был прежде всего Мераб. Я встретил его в первый или во второй день появления на философском факультете в 1949 году, когда у нас начала складываться определенная группа людей, которая чувствовала всю несуразность того, то происходит в философии, в образовании философском. <...> Мераб сразу внес какую-то абсолютно новую линию, новую ноту. Он уже в те годы утверждал то видение мира, до которого мы добрались коллективными усилиями только в 1990-м. Даже не в 1985-м и не 1987 году, а только сейчас. Потому что только сейчас выявляется вся несуразность иллюзий недавних лет по поводу перестройки и т. д. А Мераб знал все это как бы заранее. Это было нечто! И всю жизнь он утверждал это знание, не сообразуясь, если угодно, ни с какими правилами приличия. Потому что в самых неожиданных местах, в самых неудобных и для него, и для ситуации он утверждал свое видение жизни".

Мамардашвили был моложе Зиновьева и Ильенкова, он не был на фронте, его не опалило пламя войны. Он родился, как он сам говорил о себе, в одном из самых темных уголков Российской империи, в городе Гори. Его отец, Константин Николаевич Мамардашвили, из крестьянской семьи, служил в армии политработником, закончил войну полковником. Мать, Ксения Платоновна, происходила из древнего грузинского рода Гарсеванишвили.

Каким образом это особое видение жизни оказалось возможным? Как считал сам Мамардашвили, благодаря невероятной для провинциального подростка удаче, удивительному приобщению к европейской культуре. Так случилось, что он нашел в городской библиотеке старые издания французских просветителей: Монтеня, Дидро, Руссо, Вольтера — и его захватило чтение этих книг. Именно под влиянием прочитанного формировалось мировоззрение будущего философа. Его сестра вспоминает, что Мераб с детства все время занимался своим воспитанием. Позднее, вероятно, именно эта привычка работы над собой позволит ему самостоятельно овладеть несколькими языками: он блестяще говорил на французском, итальянском, английском, читал на немецком и даже древнегреческом, позднее к этому списку присоединится португальский и испанский. Ну и, конечно же, всегда был совершенный русский и грузинский, который, надо признать, он доведет до должного уровня позднее, в 1980-х, когда вынужден будет переехать из Москвы в Тбилиси. Не обладая музыкальным даром, он развивал свои познания в области музыки: в его дневниках сохранился огромный список произведений его фонотеки, которые он слушал. Он словно пытался постоянно вводить себя в европейский культурный контекст.

Упорядочить человека

Как в нескольких словах сформулировать его понимание философии? Говоря о природе философского знания, Мамардашвили сравнивал его со своего рода борьбой, которая ведется на уровне абстрактных теоретических построений, с хаосом, реально, естественным образом существующим в мире. Ни мир, предоставленный самому себе, ни человек, отданный потоку своих желаний или даже потоку непосредственных социальных связей, не способны воспроизводить собственно человеческое. Естественным, природным образом невозможна даже обыкновенная человеческая память. Ведь для ее поддержания недостаточно одной нашей естественной психологической размерности с ее ограниченными во времени периодами нашего пребывания во внимании. Именно с целью поддержания во времени человеческих упорядоченных структур люди изобретали особые механизмы порядка: науки, музыку, ритуалы и пр.

Философия — это мышление об идеалах, как символах, в поле которых упорядочивается жизнь человека как конечного, природного существа. Эти философские идеи лежат в основании культурных социальных практик и религиозных духовных традиций, считал он, являющихся своего рода механизмами реализации символического характера абстрактных представлений и только благодаря которым жизнь человека приобретает смысл здесь и сейчас.

Но наряду с культурными явлениями существуют и так называемые паракультурные социальные явления. Мамардашвили называет их социально-алхимическими утопиями, в которых разрушены изначальные условия реализации смысла человеческой жизни. Именно в терминах социальной алхимии описывает он современное ему советское общество.

В чем же заключается, если следовать логике Мамардашвили, общая характерная черта вчерашнего советского тоталитарного общества и общества сегодняшнего, посттоталитарного? Их объединяет упорное отрицание в социальной практике символического смысла идеальных представлений, напротив, этим представлениям придается фактический реальный статус. Возьмите так называемую властную вертикаль, которая воспроизводится в той или иной форме практически на всем постсоветском пространстве. Эффективность функционирования подобной конструкции определяется в значительной мере личными психологическими качествами конкретных чиновников, их порядочностью, честностью, преданностью (президенту, партии, стране), их умом и пр. и пр. При всей кажущейся, на первый взгляд, естественности такой конструкции, она удивительным образом рассчитана на идеальных людей. Но таких людей не бывает. Здесь нарушаются исходные принципы культуры, которые заключаются в механизмах, позволяющих действовать в условиях неполного знания и вне прямой зависимости от психологических качеств участников социального процесса. "Нужно не идеального судью воспитывать, доброго и честного,— скажет Мамардашвили в 1979 году (подставьте сюда должность назначаемого чиновника любого ранга или милиционера, автоинспектора и пр.— А. П.),— а создавать ситуацию, производство, в котором вся справедливость и право разбиты на много маленьких кусочков, которые взаимодействуют друг с другом, нейтрализуют случайность — будет ли судья подлецом или он будет честным, будет ли он понимать свой долг или он просто дурак и не понимает".

Принцип трех К

Мамардашвили настаивал, что можно оставаться человеком в любой ситуации, потому что всегда есть выбор и ты можешь его совершить. И даже у раба всегда есть выбор — не быть им. Социализм был ярким примером алхимического мышления, поскольку пытался создать нового человека или построить реальный социализм. А когда идею превращают в нечто реальное, получается неизбежная деформация понятий. И люди, говорил Мамардашвили, начинают искать истину, как если бы искали уборную. Как если бы это был некий предмет, находящийся где-то, который нужно просто хорошенько поискать.

Мамардашвили сформулировал для себя принцип трех К — принцип, по которому живет и умирает цивилизация. Первое К — Принцип Картезия, или Декарта: когда человек понимает, что он существует и от его существования зависит мир. Зависит то, во что мир сложится в дальнейшем. Человек как существо, способное сказать: "Я существую, я мыслю", есть некая возможность и условие мира, в котором мое существование не случайно и в котором мое существование ответственно и осмысленно. Мир существует только вместе со мной, только вместе с моим духовным усилием. Второе К — Кант. Человек — конечное существо, но в мире есть некие идеальные сущности, но опытно констатируемые. При помощи которых человек, как конечное существо, может познавать мир, иметь представления добра, истины, справедливости. И, наконец, третье К, которое проявляется при отсутствии первых двух: принцип Кафки. Когда мы имеем те же самые слова и внешние знаки, но они ровным счетом ничего не значат, не выполняется все то, что задается первыми двумя принципами. Мы можем говорить о законе, о демократии, о частной собственности, но за этими словами нет той наполненности, которая была бы, если бы работали первые два принципа. Мамардашвили говорил, что в такой ситуации те слова, которыми мы пользуемся — свобода, право, демократия и т. д.,— не имеют укорененности в нашей голове. И, пользуясь этими словами, мы не владеем их смыслом.

Русский ад

Мамардашвили видел главный недостаток российского, советского общества в том, что оно, проходя какие-то исторические этапы, не извлекает опыт из пережитого. Люди либо отрицают случившееся — как будто то, что произошло: революция ли, ГУЛАГ, террор,— случилось с кем-то другим, а не с нами,— либо объясняют себе случившееся как такое, которое случилось "не из-за меня". Причина случившегося всегда — в ком-то другом. Но и люди, и страна должны научиться извлекать опыт из своей прошлой истории. Не искать врагов, которые виноваты, и не считать себя особенными — как будто мы какие-то совершенно иные — а извлекать опыт, уроки истории. А если опыт не извлекается, то история повторяется. И это повторение истории и есть то, что называют адом вечной смерти. "Посмотрите на молекулярные <...> движения и шевеления русской культурной массы, и вы увидите странную вещь: все возвращается на круги своя, как будто не прошло шестьдесят-восемьдесят лет, ничего не происходило, все те же самые связки, сцепления. Почему такая потрясающая иммунность к тому, что можно и нужно извлечь из исторического опыта? Да просто потому, что это алхимическая мысль, а не историческая или социальная мысль,— там нет опровержений. Алхимия всегда права, потому что задача ее не в том, чтобы описать, установить, что есть на самом деле, а в том, чтобы <...> реализовать, изживая через термины описания, свои состояния".

Но это предполагает умение жить в сложно устроенном обществе. У нас же история развивается по линии наименьшего сопротивления. В культуре не складываются структуры, позволяющие извлечь такой опыт, однако Мамардашвили не считал, что такая ситуация непоправима. Он сказал как-то: "Всегда Восток, но иногда бывает Запад". Здесь Запад не географический термин, а образ узкой полоски света на горизонте после захода солнца, это образ возможности и необходимости усилия, направленного для удержания этого уже ускользающего луча света, все еще освещающего мир. Он связывал этот образ усилия с евангельским напутствием: "...еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма: а ходящий во тьме не знает, куда идет". Мамардашвили считал, что невозможно реализовать подлинную демократию или свободу, но существует форма, в которой ты можешь организовать свою жизнь совместно с другими в поле этих абсолютных представлений. Европейская цивилизация и есть такая форма.

Философия была подлинной страстью Мамардашвили, он называл себя порой "философским животным". Даже его дневники — это не бытовые заметки, не воспоминания о событиях, встречах, это дневники об опыте мышления. Человек публичной мысли, человек речи, он остро чувствовал, что философское знание передается, только если оно не обрело завершенного вида системы, и его лекции представляются сейчас наиболее адекватной формой передачи именно такого открытого знания. Он не хотел расставлять все точки над i и, хотя ратовал за точность мысли, всегда оставлял дверь в пространство мысли открытой...

Записал Андрей Архангельский