В Хануку, в память о чудесном масле для жертвоприношений, едят жареные блюда. Вот и мы с Веней готовим латкес
Что за латкес, если их готовить без детей! Вот Веня и надевает поварской колпак, а я подвязываю его взрослым фартуком и стелю клеенку. Даю картофелину и вместо ножа безопасную овощечистку.
Хорошо, что Вене еще только пять и он не знает, что чистка картошки — наказание. Для него она увлекательное занятие, очистки слетают, как лепестки с цветка. Я рядом уже начистила целую гору обычным ножом. Веня тоже хочет ножом, пробует и отрезает половину картофелины.
— Почему у тебя получается тоненько, а у меня нет? — он спрашивает без обиды, с научным интересом.
— Потому что меня так научила моя тетя. Когда была война, она была маленькой девочкой и есть было нечего. Только картошка, да и той мало. И она научилась ее чистить так, чтобы срезать только грязь.
Веня берет терку. Если картошку тереть на мелкой, то латкес получатся с мягкими, нежными краями, а если на крупной — то с хрустящими и прожаренными. Мы больше любим на крупной.
Веня натирает совсем немножко и останавливается: "А что делать, если мне тяжело?"
Я натираю остальную гору и складываю в воду. В воде картошка не темнеет, а кроме того, меня давно научили, что от картошки, сполоснутой в воде, не так быстро темнеет фритюр.
Теперь самое страшное — лук. Его тоже надо натереть. С луком Веня уже знаком и покорно предупреждает: "Я опять буду плакать. Почему?" Действительно, почему? Лук я все-таки кладу в блендер.
— А что там, в луке? — не унимается Веня. — А почему он не хочет, чтобы его резали? А когда мне можно будет посмотреть в микроскоп? А почему микроскоп увеличивает?
Пора переключать его на другой предмет, я сливаю картошку через дуршлаг, а ему поручаю соединить ее с луком и все вместе положить в марлю.
"Зачем?" — немедленно спрашивает Веня. Затем, что нужно хорошенько отжать, только тогда латкес получаются по-настоящему хрустящими.
Веня и задумывается совсем о другом: "А откуда ты знаешь, как их делать?" "Меня бабушка научила,— говорю.— Что-то ее брало раз в год и она вдруг просто так, сама для себя готовила латкес. Бабушка называла их драники. Это у нее тоже с войны. Если ел что-то голодным, то потом не можешь этого не есть хоть раз в год".
"А почему драники?" — "Потому что их драли о терку, как мы сейчас".— "А почему латкес?" — "Потому что это по-еврейски". — "А что такое по-еврейски?"
Странный возраст, пять лет. Наверное, наступает момент самоидентификации. Мне тоже было пять, когда с катушек "Яузы" я услышала Высоцкого: "Зачем мне считаться шпаной и бандитом, не лучше ль податься мне в антисемиты". На вопрос: "Это что?" — отец тяжело вздохнул и стал объяснять незнакомое слово.
Моей дочери было пять в 1988 году. Как-то вечером она встретила меня испуганным вопросом: "Что такое погром?" Я тяжело вздохнула и стала объяснять незнакомое слово.
И вот теперь Веня. Мне повезло — кухня сама все объясняет и расставляет на места. Даже старинную ханукальную легенду о том, как в разрушенном иерусалимском Храме нашелся только один кувшин с освященным маслом, необходимым для жертвоприношений. И о том, как совершилось чудо и масло горело восемь дней, столько, сколько нужно для изготовления новой порции. И поэтому в Хануку, в память о чудесном масле, едят жареные блюда. И мы тоже будем жарить латкес, а масло будет яростно плеваться, поэтому, пожалуйста, ты отойди, а я пожарю все сама. Зато ты можешь пока расставить тарелки.
Веня засыпает меня вопросами: как горел, почему горел, почему не погас, что такое храм и та же самая ли это была война, когда моя тетя чистила картошку, а бабушка голодала? И кто что разрушил и почему, сколько было войн и зачем?
Веня солит и перчит отжатую картофельно-луковую массу. "У нас в семье любят острое, правда, мама?" В этой фразе главное слово — семья, ему нравится его произносить. Мы все живем далеко друг от друга, и, хотя бы словесно, он собирает вокруг себя "своих", латкес — это его кусочек незыблемой земли.
Чтобы сделать ему приятное, добавляю: "А еще у нас в семье мы не кладем в латкес муку, а многие кладут. А мы только яйца, мне кажется, так вкуснее". "И мне!" — подхватывает он счастливо. Я понимаю, что у него появилась первая собственная традиция. Столовой ложкой выкладываю латкес в раскаленное масло. Картофельные стружки, торчащие во все стороны, мгновенно схватываются, середина тоже готова через несколько минут. Переворачиваю той же ложкой — очень удобно.
— А что, латкес едят только евреи? — Веня озабочен за своих ближайших приятелей, как же они не попробуют такую вкусноту? Я напоминаю ему, как мы вместе в прошлом году отвешивали пасху, и говорю, что каждый имеет право есть и готовить все, что хочет.
— А ты их любишь, потому что тоже была голодная?
— Нет, потому что делала вместе с бабушкой.
— Значит, и я буду их любить всегда?
Наверняка будешь.