Смерть любого политика "из прошлого" — идеальный индикатор отношения современников не столько к самому политику, сколько к тому прошлому, с которым он ассоциируется.
Хрестоматийная смерть отставного вождя московских коммунистов Виктора Гришина в очереди в собес летом 1992 года — нет более точной и понятной иллюстрации к тому, как была устроена Россия в начале девяностых. Поживи Гришин еще лет десять — быть бы ему завсегдатаем московских лужковских торжеств и кавалером всех существующих орденов, сверхпочетным пенсионером и живым символом советско-постсоветской преемственности (такую роль в последние годы играл коллега Гришина по политбюро Владимир Долгих). В суетливо-неловком прощании с Борисом Ельциным под покровом темноты можно было увидеть нетерпение преемников начать борьбу с "лихими девяностыми" — не прошло и полгода после пышных похорон Ельцина, как именно на отрицании ельцинского десятилетия путинская "Единая Россия" выстроила всю свою предвыборную кампанию. Прошлогодние похороны Егора Гайдара и последующее его посмертное возвеличивание стало для части нынешней номенклатуры демонстрацией приверженности именно гайдаровским (то есть вестернизированно-либеральным), а не, скажем, державно-патриотическим ценностям — произнося речи на открытии памятника Гайдару, Алексей Кудрин, Сергей Игнатьев и их соратники, обращались не столько к памяти покойного, сколько к собственным оппонентам из правительства.
Смерть всегда была важным фактором жизни. Смерть политика, даже отставного — фактор актуальной политики. Прощаясь с Виктором Черномырдиным, российская власть не может не вглядываться в себя хотя бы из соображений "все там будем".
Вглядывается — и что видит? Во-первых, конечно, основатель "Газпрома". Компания, на которой в путинские годы держалось буквально все, была создана им и только им, без всяких "энергетических сверхдержав" и прочего "мечты сбываются". Действительные резоны, которыми руководствовался советский партийно-хозяйственный босс Черномырдин, переформатируя свое министерство в первую из привычных ныне госкорпораций (тогда говорили — концернов), так и останутся в списке главных загадок перестройки, но Черномырдин создал "Газпром", и все слова, какими сегодня прощаются с Черномырдиным Кремль и Белый дом — это вполне, вероятно, искреннее "спасибо" за то материальное наследство, которое он им, сам того не желая, оставил.
Что еще? "Наш дом — Россия", первая настоящая (гайдаровский "Выбор России" не в счет, у того хотя бы идеология была) партия власти в значении "партия начальства", скрепленная только принадлежностью к номенклатуре и ничем больше — бета-версия "Единой России", причем более ценная, чем "Единая Россия", потому что последней только предстоит пережить то, что случилось с "Нашим домом" в 1998 году, когда Черномырдин, еще не верящий в то, что он уже не начальство, отчаянно-истерически упрекал с трибуны Совета Федерации самарского губернатора Константина Титова в том, что Титов ему "вылизывал залысины", а теперь заговорил по-другому.
Еще — конечно, "говорите громче, Шамиль Басаев" — унизительные для Москвы переговоры с захватившим буденновскую больницу главным террористом девяностых. Формально — нечто совсем перпендикулярное путинской кавказской политике, но именно что формально, потому что мы не знаем, сильно ли дрожит голос пришедших на смену Черномырдину, когда они говорят по телефону с Рамзаном Кадыровым. Комиссия "Гор-Черномырдин" (потом она ненадолго станет "Гор-Кириенко", и будущий нобелевский, оскаровский и прочий лауреат раздраженно бросит новому партнеру — "Вы слишком рано стали премьером"; наверное, Гор действительно любил Черномырдина) — идеальное партнерство задолго до всех "перезагрузок". Поездки в Белград в дни войны 1999 года — пока официальная риторика Москвы заново привыкала к языку холодной войны, Черномырдин уговаривал и уговорил Милошевича сдаться — в "нулевые" такая дипломатия станет привычной, как, впрочем, и конфронтационная риторика — оказывается, они совсем не мешают друг другу.
Черномырдин — яркое доказательство тому, что девяностые не заканчивались, что нет никакой новой эпохи, что "нулевые" — не более чем псевдоним девяностых. Вглядываясь в лицо покойника, российская элита должна будет увидеть себя саму, а вовсе не человека из навсегда ушедшего прошлого. Но что-то подсказывает, что, слушая прощальные речи, мы услышим только пустые слова о веселом и добродушном Виктор Степаныче, о его знаменитых афоризмах и очаровательном чувстве юмора и прочие ничего, по большому счету, неважные вещи. Увидеть себя в Черномырдине (или, скажем, в Лужкове — дай ему бог здоровья) — для этого нужно мужество, а мужества у поколения наследников всегда почему-то меньше, чем у тех стариков, которых рано или поздно приходится хоронить.