Без права оправдания

"Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Роман Гуль. Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов"

Переписка Романа Гуля с Георгием Ивановым и Ириной Одоевцевой

СПб.: Петрополис, 2010

В 1953 году вступают в переписку деятельный и благополучный Роман Гуль, журналист и беллетрист, живущий в Нью-Йорке, ответственный секретарь главного эмигрантского литературного издания — "Нового журнала" — и почти нищая чета поэтов — Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, обитатели эмигрантских пансионов. Гуль печатает их в журнале, платит гонорары полновесными американскими долларами, шлет лекарства и одежду, иногда буквально спасительные. Иванов и Одоевцева не скрывают нетерпения, с каким ждут его чеков и посылок,— им давно уже "не до гордости".

К их удивлению, Гуль оказался еще и проницательным ценителем поэзии — "не ожидал, сознаюсь, что вы насчет стихов настолько 'свой брат' и так все понимаете", пишет Иванов. Он почти выпрашивает у Гуля статью о своих стихах — и статья выходит глубокая и точная во всех пунктах, кроме одного. "Я действительно взволнован и ошеломлен вашей блестящей, ошеломляюще восхитительной статьей,— пишет, прочитав ее, Иванов,— только одно недоумение в оркестре восторга: 'Последней конкретной темой, часто звучащей в оркестре ивановской поэзии, является... тема убийства'. Сходить в могилу убийцей не хочется, знаете. Никогда никого не убивал. Чем-чем, а этим не грешен". Характеристику поэзии Иванова — "этот жуткий маэстро собирает букеты из весьма ядовитых цветов зла" — Гуль решил подкрепить намеком на слух, давно гулявший в эмигрантских кругах,— будто бы накануне отъезда из Советской России Иванов стал участником убийства.

Убийство это действительно произошло в феврале 1923 года; в нем, видимо, был замешан друг Иванова Георгий Адамович, но сам Георгий Иванов уехал из Петрограда за несколько месяцев перед тем. Его имя к этой истории приплел, согласно свидетельствам мемуаристов, Ходасевич: в 1928 году во время ссоры с Ивановым он "пустил остроумную сплетню" — "разослал многим писателям и другим лицам такое письмо: якобы в Петербурге Адамович, Иванов и Оцуп завлекли на квартиру Адамовича для карточной игры, убили и ограбили какого-то богача, на деньги которого затем все выехали за границу. Труп, разрезав на куски, вынесли и бросили в прорубь на Неве".

Чтобы очистить себя от клеветы, Иванов рассказывает Гулю об "убийстве на Почтамтской улице", как оно случилось на самом деле. Эти пассажи из писем не новость — они уже издавались и комментировались, в том числе в точной и подробной статье издателя "Тройственного союза" Андрея Арьева, но, только читая подряд переписку, видишь, что — удивительным образом — самое трудное для Иванова было не оправдаться перед Гулем, а убедить его, что здесь вообще нужно оправдываться, что с такой клеветой нельзя сходить в могилу.

Гуль хотел говорить с поэтами не только как ценитель их стихов, а как "свой брат" во всех отношениях, как посвященный в их предполагаемые "тайны" и "бездны". C самого начала в его письмах режут слух натужное остроумие, позерство, панибратство — особенно по контрасту с простым и естественным тоном его корреспондентов. Но после того, как в переписке всплыла тема убийства, безобидное до того ломанье Гуля приобретает какой-то извращенно-гнусный оттенок — и тут становится видно, что он и кокетничает с поэтами, и их же, в сущности, презирает, отказывая им в праве на действительно серьезное отношение — на отношение как к равным.

На слова Иванова "Вы, друг мой, ни к селу ни к городу в высоколестной и авторитетной статье ткнули в меня пальцем — вот, мол, убийца, а мне все-таки очень не хочется 'в лунном свете улететь в окно' с такой репутацией — здорово живешь" Гуль отвечает: "Не понимаю, зачем вам все это, почему вы вдруг разволновались из-за какой-то репутации. Репутации бывают разные, во-первых (вон, у Сухово-Кобылина была чудовищная репутация!), я всегда был того мнения, что на эти 'репутации', которые раздает княгиня Марья Алексевна, надо плевать с высокого дерева. И вам надо успокоиться. И поставить жирную точку. Философическую". Иванов стоит на своем: "Ну насчет Сухово-Кобылина я не совсем согласен. Вот он-то укокал свою француженку и послал за это на каторгу мужиков, а я, хотя и во многом грешен, но людей отродясь не резал, и отходить в вечность с этакой репутацией ни за что ни про что как-то обидно".

С таким философическим наплевательством Гуль, разумеется, не относился ни к своей репутации, ни к репутации любого "серьезного человека". Но поэт, тем более "проклятый", как Георгий Иванов,— другое дело, пусть себе убивает. Иванов просит заменить в статье слова "тема убийства" на "тему самоубийства" — Гуль выполняет просьбу, но с сожалением — "для меня убийство романтичнее (для вас, увы, нет), для меня самоубийство банальнее". Вот это и есть самое поразительное во всей переписке — более поразительное, чем даже сама кровавая история,— то, как Георгий Иванов, которого всю жизнь обвиняли в цинизме, аморализме, отсутствии совести, письмо за письмом пытается доказать солидному и уважаемому Роману Гулю, что убийство не пустяки, а тот отвечает ему бессовестными, пошлыми шутками.

"Непростой читатель"

Алан Беннетт

М.: Издательство Ольги Морозовой, 2010

Алан Беннетт — известный британский драматург, автор "Безумия короля Георга III", знаменитой серии пьес "Говорящие головы", бывшей главным событием британской сцены в 1980-е годы, и самых известных теле- и радиопереложений английской детской классики: "Алисы в Стране чудес", "Винни-Пуха" и "Ветра в ивах". "Непростой читатель" — первый его прозаический текст, переведенный на русский. Небольшая повесть, почему-то щедро названная романом, в 2007 году наделала шороху в Англии, а в конце 2009 года выходила в журнале "Иностранная литература". Главная героиня книги, тот самый читатель, которого обещает название,— английская королева Елизавета II. Совершенно случайно она открывает для себя литературу. И чем больше она читает, тем меньше ей нравится быть королевой.

К монаршему статусу Беннетт относится без всякого пиетета. В "Безумии короля Георга III" он без всякого снисхождения описал сумасшедшего правителя, а за десять лет до "Непростого читателя" отказался принимать пожалованное ему Елизаветой рыцарство. В его представлении быть монархом — это скорее неудобство. Сколько писателей и поэтов встречала королева в своей жизни, совершенно ими не интересуясь. Но хватило всего нескольких книг, чтобы, читая торжественную речь, она поняла, "как утомительна вся эта чепуха, которую она вынуждена произносить". В своем дневнике она записывает, что чтение, кроме всего прочего,— это мускул. Мускул чтения развивается у нее постепенно: только со временем, например, она открывает для себя прозу Айви Комптон-Бернетт или Генри Джеймса. Она не непростой читатель, а вполне себе идеальный. Поэтому именно ей удается не просто открыть для себя книги, а измениться благодаря им. "Вложить свою жизнь в книги нельзя,— записывает она,— ее можно обрести там".

"Миллиардеры поневоле. Альтернативная история создания Facebook"

Бен Мезрич

United Press

Американский писатель и документалист Бен Мезрич специализируется на историях о студентах-прохиндеях. Он автор аж двух книг о молодых людях из Массачусетского технологического института, обобравших казино силой собственной мысли. Причем первую в 2008 году даже экранизировали. Из всех книг Мезрича "Миллиардеры поневоле", пожалуй, самая сомнительная, хотя и она легла в основу фильма "Социальная сеть". Много места отведено на рассуждения о финансовых претензиях гарвардских студентов к создателю Facebook Марку Цукербергу. Сам Цукерберг в книге не присутствует ни тушкой, ни чучелом — поскольку с автором исследования он встречаться отказался, тот сделал из него такую серую тень, которому вроде бы нравятся девушки и который вроде бы переживает, что ему никогда не пробиться в элитные гарвардские клубы, и, кажется, поэтому что-то там ваяет, одалживая у старшекурсников идеи, а у лучшего друга — деньги. А затем, когда проект разрастается, приносит ему в жертву все свои немногие живые социальные связи. Сексуальные переживания героев занимают чуть ли не больше страниц, чем сама история Facebook, на втором месте — их обманутые надежды. В изложении Мезрича все сводится к сексу и деньгам, к тому, как несколько гарвардских студентов хотели подцепить побольше девчонок и нечаянно разбогатели, а могли бы разбогатеть еще больше, если бы с пониманием отнеслись к инструменту богатства — Марку Цукербергу. О чем вообще не догадался поведать автор, так это о социальной революции, произведенной Facebook, о том, с какой легкостью он подмял под себя все элитные клубы, где меряются достоинствами студенты престижных американских вузов.