Премьера кино
"Другое небо" Дмитрия Мамулии выходит в кинопрокат после успешной обкатки на фестивалях в Сочи и Карловых Варах. Теперь жители российской столицы — от нового мэра до старого гастарбайтера — смогут увидеть на экране Москву как она есть, надеется АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
На самом деле "Другое небо" — не реалистически-проблемный портрет Москвы и даже, что ближе, не сгущенный образ города-монстра. Дмитрий Мамулия уже снял однажды — вместе с Бакуром Бакурадзе — среднеметражный фильм "Москва" о киргизах-гастарбайтерах. "Другое небо" — лишь номинально кино про мигрантов. Его режиссер, человек с философскими и поэтическими наклонностями, автор монографии о Германе Гессе и стихотворного сборника "Анальные розы", дебютирует в полном метре и закрепляется в кинематографическом стане явно не для того, чтобы прослыть специалистом по социалке. Иммигранты привлекают его внимание не как жертвы гнета, а как люди издалека, смотрящие на привычный мир другими глазами, снимающие слой ложных знаков, общих мест и, как следствие, фальшивой эстетики. Такова же задача режиссера — создать особенную оптику, открыть своего рода третий глаз для проникновения под покров ложной реальности.
Автор фильма, следуя по пути Пазолини, ищет истинную красоту в низких социальных сферах, в кругах люмпенов, заблудших тел и душ, в которых как бы заключено другое время, другое небо. В современной России, переживающей кризис либерализма и "просвещенного консерватизма" (ни тот ни другой никак не приживутся), по словам режиссера, "очень трудно делать кино, где героями являются студенты, любовники, артисты: почти ни у кого не получается, зато получаются отморозки". И еще он говорит о том, что всюду нас пытаются поймать в сачки добродетели, патриотизма, разумности, полезности, здоровья, а наша задача — увернуться.
Герой фильма уворачивается от более легкой участи в поисках тяжкой, но своей судьбы. Уже немолодой человек покидает среднеазиатское пастбище, где начинается мор скота, и едет с малолетним сыном в Москву в поисках жены-матери, оставившей семью в погоне за лучшей долей. Если в степи дохнут овцы, то в городе, похожем на огромный морг, или бордель, или большой приемник для бомжей, мрут люди. Злоключения героев, испытания, смерть, отчаянье, надежда, обретение составляют материю этого фильма. В нем все зыбко и как будто приблизительно: Средняя Азия вроде как Таджикистан, но не обязательно, Москва тоже весьма условна, в ней фоном звучит русская речь, но в основном говорят на фарси — впечатление, будто город почти целиком состоит из иноземцев: другое небо, другая планета.
Драматургически фильм построен так, что большинство событий мы не видим, а сталкиваемся лишь с их последствиями. Минимализм средств, отсутствие сюжетных костылей, нервный и в то же время медлительный ритм становятся суровым испытанием для любящих ясность и комфорт зрителей, но даже среди них найдется определенный процент мазохистов, способных насладиться этой пыткой. Они смогут оценить виртуозность ручной камеры оператора Алишера Хамидходжаева, создающей эффект клаустрофобии, ни разу в московских сценах не позволяющей себе взмыть в небо. К аналогичному методу — еще на старой съемочной технике — тяготели Робер Брессон, снимая "Деньги", и Кира Муратова в "Астеническом синдроме", с которым фильм Мамулии особенно явно перекликается в сценах помывки бомжей и со слепыми детьми.
В кастинге преобладают типажи-непрофессионалы, но на главные роли режиссер пригласил Хабиба Буфареза, харизматичного тунисца, героя французской ленты "Кус-кус и барабулька", и иранку Митру Захеди. Им почти не приходится говорить, но их умение молчать, смотреть, думать и чувствовать в кадре поразительны, так что прозвучавшее на "Кинотавре" сравнение финала картины с феллиниевской "улыбкой Кабирии" не показалось бестактностью. То, что и я поддался соблазну сопоставить картину дебютанта с классическими шедеврами, имеет свое объяснение. Дело не только в высоких амбициях, но и в том, что кино Дмитрия Мамулии не похоже на фильмы молодого российского кино, даже близкие ему тематически. Им движет какой-то другой интерес — видимо, онтологический интерес к самому феномену кинематографа как прибора, позволяющего заглянуть в глубину вещей.