Воля неволи

За обложку журнала Time с портретом и подписью «Great American Novelist» (самый адекватный перевод в этом случае: «автор великого американского романа») Джонатан Франзен уже поплатился. В европейских газетах не без издевки прошлись по раскрученной американской критикой самодовольной концепции литературного величия вообще, а заодно и по писателю, который от него не открестился — даром что во времена «Поправок» был таким независимым, что отказался сотрудничать с самой Опрой Уинфри.

За обложку журнала Time с портретом и подписью «Great American Novelist» (самый адекватный перевод в этом случае: «автор великого американского романа») Джонатан Франзен уже поплатился. В европейских газетах не без издевки прошлись по раскрученной американской критикой самодовольной концепции литературного величия вообще, а заодно и по писателю, который от него не открестился — даром что во времена «Поправок» был таким независимым, что отказался сотрудничать с самой Опрой Уинфри.

«Поправки» — это вышедший девять лет назад роман, переведший его автора из разряда балующихся прозой известных журналистов (Франзен давно сотрудничает с еженедельником The New Yorker) в разряд писателей, являющих собой надежду современной американской литературы. По всеобщему мнению, главная ценность «Поправок» была в соединении абсолютной традиционности (семейный роман, связывающий судьбы детей и родителей в сюжетный узел), абсолютной современности (от профессий героев — инвестиционный банкир и модный шеф-повар — до их декларируемой сексуальной ориентации и политических убеждений) и столь же абсолютной «поколенческой» непредвзятости. Голоса родителей и детей для автора оказывались равнозначными.

Эта «справедливость» взгляда, надо сказать, имеется и в новом романе Франзена. Который, вообще-то, про то же самое — про семейный гордиев узел, который ни за что нельзя разрубать. Только теперь все это шире, глубже, куда как значительнее и с куда более определенной ссылкой на авторитеты. Вернее, на авторитет. В знаменитой фолкнеров­ской сентенции о главных романах, которые должен прочесть начинающий писатель: «„Анну Каренину“, „Анну Каренину“ и еще „Анну Каренину“»,— Франзен слегка изменил лишь один компонент. Вернее, три — у него было бы «„Войну и мир“, „Войну и мир“ и еще „Войну и мир“».

И тут «Свобода» действительно претендует на величие. Этот текст с такой сознательной настойчивостью, а иногда с бессознательной восторженностью написан «в присутствии» толстовского романа (даже публикация в преддверии столетия со дня смерти Толстого начинает казаться не простым совпадением), что эпитет «великий» как-то почти напрашивается. И вообще — там есть многое, что должно быть в романе такой категории. Разворачивающаяся с 60-х годов прошлого века до предвыборной кампании Обамы семейная история, на которую нанизаны смены политических настроений и культурных мод. Герои с разными характерами. Их длинные серьезные разговоры. Значительная для всех и каждого идея (отважно вынесенная в название), препарируемая по ходу развития сюжета.

Так что, если бы величие произведения сводилось к величию замысла — тогда «Свобода» получила бы свои пять звездочек. А когда этот роман станет фильмом (а он им станет: там есть все, что нужно: любовная история, политические происки и гуманитарный пафос), он эти звездочки, скорее всего, получит. Хотя, вообще-то, в последнее время даже в Голливуде уже не сооружают таких очевидностей.

В центре повествования — эколог Уолтер Берглунд. (То есть не в центре, а в фокусе — как Пьер Безухов, роль которого Франзен своему герою совершенно открыто предлагает.) И он по-настоящему хороший человек. Настолько, что эта хорошесть заставляет его быть всегда в тени. В тени своего университетского друга-рокера Ричарда Каца (усеченный вариант Роберта Циммермана, не сподобившегося взять псевдоним Дилан), в тени своей красивой и мятущейся жены Патти, когда-то, как выясняется, выбравшей Уолтера по остаточному принципу, в тени своего бунтующего сына. Начинания Уолтера кажутся дурацкими, его мягкость кажется слабостью, его идеи кажутся детскими. Например, такая: раз свобода кошки может угрожать жизни птички, значит, эту свободу надо урезать.

Соображение про кошку и птичку оказывается главным в «Свободе». Это единственный пункт, в котором Франзен осмеливается как бы даже спорить с автором «Войны и мира». Толстой считал (воспользуемся для безопасности непререкаемой формулировкой Исайи Берлина), что «даже если свобода только иллюзия, без нее человек не может жить и думать», а у Франзена свобода — это даже не иллюзия, а давно скомпрометированный фетиш, обманка. Главная свобода в человеческом понимании — это свобода «искорежить свою жизнь и чужие заодно». Для иллюстрации этой тезы Франзен использует приемы и примеры довольно лобовые, но зато из самых разных сфер жизни — от быта до политики. Отец главного героя «ненавидел черных, индейцев, образованных, федеральное правительство и любил свою свободу — свободу пить, курить и рыбачить с корешами», а злой гений всего романа, глава некой близкой к правительству корпорации, призывает после 11 сентября «изменить застывший геополитический порядок и радикально расширить мировую зону свободы».

Как выясняется, носитель знания о кошке и птичке в своем желании творить добро тоже может поддаться силам зла. Уолтер решается стакнуться с влиятельными корпорациями, чтобы защитить как раз таки птичку — исчезающий вид голубого певуна. Эколог хочет создать заповедник для этих пернатых на деньги угольных компаний, которые не желают, чтобы гнездящуюся в зонах их добычи птицу официально объявили вымирающей: «это может плохо сказаться на их свободе рубить леса и взрывать горы». (Заметим в скобках — жалко, что у нас эта книга выйдет почти через год. Описанная там борьба за заповедник весьма смахивает на теперешнюю историю с Химкинским лесом. Даже рок-музыканты участвуют в акциях протеста. И Боно по ходу дела упоминается.)

В ответственный момент осознавший правду франзеновский герой срывает сделку: «Добро пожаловать в американский средний класс! — кричит он защитникам заповедника, поддавшимся на посулы капиталистов.— Вы теперь сможете купить себе плазменные телевизоры, которые потребляют невероятное количество энергии, даже когда выключены. Не правда ли, это идеальная система? Пока у вас есть телевизоры и электричество, чтоб они работали, вы не задумываетесь о последствиях. Вы сможете смотреть передачу «Последний герой. Индонезия», когда никакой Индонезии уже не будет в помине!»

Уолтер — это практически американский святой. В первую очередь потому, что он не носится со свободой — ни со своей, ни с чужой. Потому что он готов пожертвовать ею ради очевидного, доступного здравому смыслу блага. Потому что ему дороже жизнь птичек, чем свобода кошек (в том числе — в самом прямом смысле).

Новый роман действительно претендует на величие. И если бы величие произведения сводилось к величию замысла — тогда «Свобода» получила бы свои пять звездочек

Обуянность автора одной идеей загоняет повествование в какую-то глуповатость, даже школьность. Например, он бесконечно тренируется в следующем лингвистическом упражнении: «слово „свобода“ с отрицательными или ироническими коннотациями: „Соседка никогда бы не надела ошейник на котика — слишком уважала бесценную свободу своего питомца“, „Патти была свободна и понимала, что это убивает ее“, „Палестина — это колыбель для вскармливания террористов. Именно поэтому мы должны принести свободу в арабские страны“, „Что тебе не нравится в этой песне?“ — Банальность: „Мне нужна свобода йе, йе, йе“».

Все — почти детективный сюжет с военно-антиэкологическими преступлениями корпораций, запутанные любовные отношения героев, тонкие замечания о различии между страстью и подлинным чувством, смешные описания панк-концертов — оказывается сведено к борьбе автора со «свободой йе, йе, йе». Все к ней сводится. И еще — даже не верится — к тому, чтобы к концу романа главный герой оказался за рулем автомобиля-гибрида со стикером «За Обаму!» на бампере.

Анна Наринская