Выставка живопись
В Лондоне в галерее Тейт-модерн открыта выставка "Гоген: создатель мифа", для которой ссудили работы музеи всего света, в том числе Эрмитаж и ГМИИ имени Пушкина. Бывали выставки Поля Гогена (1848-1903) и побогаче, но эта, не самая большая, стоит того, чтобы потолкаться пару часов в плотной толпе любителей искусства. Из Лондона — АННА ТОЛСТОВА.
Кураторы из галереи Тейт, Лондонского и Эдинбургского университетов обещали дать "свежий взгляд" на гогеновское искусство, и у них получилось. От популярного образа Гогена — парижского брокера, сбежавшего от биржевой скуки и семейной рутины в Полинезию, чтобы в этом земном раю отпустить на свободу воображение и чувственность,— не остается камня на камне. Конечно, мы и раньше догадывались, что Гоген не просто ролевая модель для офисного планктона, полагающего, что ежели уехать на Гоа, то там креатив так сам собою и попрет. И, конечно, можно было бы утопить зрителя в выстроенном по хронологическому принципу потоке живописи, показывая, как долог был путь от подражательного импрессионизма к вершинам первого и второго таитянских циклов. Но тейтовская выставка убеждает: все, за что мы так любим Гогена на Таити, было в нем с самого начала, просто созданный им из собственных жизни и творчества эскапистский миф о художнике-мессии среди добрых дикарей прочно засел у нас в головах.
Хронология здесь если где и есть, то только в первом зале, где собраны автопортреты Гогена — все одного формата, небольшие, погрудные, как фотографии в паспорте. Самый ранний, середины 1870-х, изображает молодого буржуа в богемной феске — успешного брокера, коллекционера живописи импрессионистов и воскресного художника, ждущего от жизни только приятных сюрпризов. Самый поздний, предсмертный, 1903 года, изображает коротко стриженного угрюмого человека в какой-то то ли больничной, то ли арестантской робе — усталого, измученного сифилисом, нищетой и тяжбами с колониальными властями, отверженного, от которого отреклась семья и отступились друзья.
Все, что мы хотели бы узнать о Гогене и его времени, собрано в двух историко-архивных закутках, набитых фотографиями, письмами, книгами, газетами и афишами. О семейных традициях непослушания: о бабушке — социалистке и пионерке феминизма, об отце — журналисте-республиканце, которому пришлось эмигрировать с семьей из Франции в Перу, где прошло раннее детство Гогена. И о том, как эти революционные гены аукнулись не только в живописи, но и в политической деятельности художника, который в годы жизни на Маркизских островах издавал боевой листок, призывая местное население не платить налоги проклятым колонизаторам, отчего имел серьезные неприятности с администрацией Французской Полинезии. О том, что в конце XIX века Таити, давным-давно насильственно христианизированный, не был таким уж первобытным раем с прекрасными дикарками в костюме Евы, каким мы его представляем по гогеновским картинам. А вот Бретань, судя по этнографическим снимкам бретонцев, выглядящих массовкой со страниц рыцарских романов, как раз представлялась парижанам этаким заповедником средневековой старины — недаром туда так тянуло символистов понт-авенской группы и Гогена в их числе. Впрочем, выставка выстроена так, что эти материалы можно и проскочить: гогеновские произведения сами по себе разоблачают многие мифы.
Вот ранние (если можно так сказать о самоучке, взявшемся за кисть, когда ему было под тридцать) работы — тех лет, когда Гоген участвовал в выставках импрессионистов: портреты любимых детей, уголки собственного дома — все это увидено восторженным и отстраненным взглядом первопроходца, оказавшегося в неизведанном краю. И три щенка, собравшихся кружком у миски, кажется, не лакают молоко, а исполняют какой-то таинственный ритуал. Думаете, это в Полинезии Гоген увлекся резьбой по дереву и начал ваять идолов, как неисправимый язычник? Да нет же, он с детства что-то строгал и выпиливал: доказательство — пара собственноручно вырезанных им крестьянских деревянных башмаков с узорами на носках. Экзотика? Его всегда тянуло к экзотическому декору: первые опыты в керамике, кувшины и вазы причудливых форм, которыми он украшал свой быт и которые мы видим тут же и в его натюрмортах, это же настоящая доколумбова Америка, воспоминания о перуанском детстве.
Вот зал с пейзажами: попробуйте, не читая этикеток, разобраться, где Понт-Авен, а где Мартиника, где Арль, а где Хива-Оа. Ищите пальмы — на бретонском побережье они не растут. А буйство красок — в Бретани оно у Гогена такое же, что и на Таити. Взгляните на лица аборигенов: бретонок отличишь от таитянок разве что по белым фартукам и чепцам. Вот зал со священными сюжетами: свою неканоническую версию языческого христианства он сочинил задолго до заморских вояжей, бретонские распятия и полинезийские идолы в его картинах — суть одно и то же. А "Видение после проповеди"? Набожные понт-авенские кумушки в высоких чепцах глазеют на красную арену, где, как в цирке, борются два силача Иаков с ангелом,— Гоген всерьез пытался подарить эту "икону" низонской церкви, но тамошний кюре сразу распознал ересь. Зал с пышным названием "Вечная женственность" — вот его настоящие боги, бретонские "ундины" и таитянские "дикарки". Каким глазом смотрел он на них — сочувствующего колонизатора, самца-шовиниста или сразу обоими? Вся эта вульгарная социология отпадает сама собой, когда видишь "Двух таитянок" из "Метрополитен": гений чистой красоты — так, верно, должна выглядеть "Сикстинская мадонна" постколониальной эпохи.
Стал ли Гоген большим знатоком полинезийской культуры? В одной комнате собраны картины с названиями на таитянском языке, на которых он так настаивал,— все это, как правило, случайные фразы, его привлекала музыка речи. Нашел ли он там рай земной? На резных наличниках с его последнего дома на Хива-Оа написано "Maison du Jouir", что у нас переводят как "дом наслаждения", но точнее будет — "дом оргазма": послание предназначалось жившему по соседству католическому епископу — в этом Эдеме было кому блюсти нормы приличия, пусть и не столь строгие, как в Париже. Есть такой тип художника-визионера: вся экзотика у него внутри. Уильям Блейк всю жизнь просидел в Лондоне — имел репутацию городского сумасшедшего. Гогену посчастливилось попасть в южные тропики — и мы готовы искать в его искусстве отражение какой-то внешней реальности.