Роман "Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)" — монолог мелкого предпринимателя и мелкого бандита Хуберта из Силезии, рассказывающего о своих мытарствах 1980-90-х, то есть во времена перехода Польши от социализма к капитализму. При социализме Хуберт торговал то сэндвичами, то крадеными цветами, всячески вертелся и химичил — и все время оставался в полуподпольной зоне. С приходом капитализма предпринимательство выходит на свет — появляются законы, суды, налоги и банкротства,— и вот тут Хуберт не выдерживает и разоряется. Хуберт мешает реальные эпизоды с фантазиями (это захлебывающееся смешение с невероятной энергией передано в переводе Юрия Чайникова) — и разобраться, где что, нелегко. Нелегко — и, вообще-то, незачем: предмет книги — не социальная реальность, а именно что сознание героя, со всем его бредом, самообманом и мечтами.
У этого романа та же тема, что и у предыдущей книги Витковского "Любиево" (вышедшей по-русски в 2007) — прелесть полулегального убожества и тупая грубость победоносного выхода на свет. Там рассказчиками были трансвеститы, при социализме ютившиеся в темных углах парков и общественных сортирах, бегавшие на свидания в советские казармы и не желавшие вступать в капиталистический мир "латекса", в мир "всех этих западных геев с налитыми кровью свиными глазками". Тупой западной телесности в "Любиеве" Витковский противопоставлял "польскость", то есть умиление некрасивостью, мечтающей о красоте, дешевый макияж на плохой коже.
Точно так же и в "Б.Р." Хуберт воображает себя Барбарой Радзивилл, легендарной героиней польской истории: "Старое надтреснутое зеркало достал и эти старухины жемчуга на голову себе возложил, вроде вуали, откуда потом мое погоняло и пошло, и, даже когда я в тюрьме сидел, никто не называл меня иначе как Барбара Радзивилл". Воображает, что у него роман с его украинским охранником Сашей — а может быть, воображает даже и самого Сашу. Вот эти мечты, эти попытки стать причастным недоступной красоте — единственное, что, по Витковскому, придает жизни смысл и ценность. Но они придают жизни смысл, только пока остаются личными и пока их материал — это самодельная туфта и жалкие гешефты. А капитализм — это когда на месте прицепа с сэндвичами, сделанными из всякой дряни, появляется фирменная закусочная, куда человек входит "на дрожащих ногах, как в костел, в лучших ботинках, в лучших белых носках, весь из себя праздничный, потому что вокруг белые горшочки с ярко-зеленым плющом, сочным таким, красивым, искусственным". Капитализм — это замена убогого искусственным, замена личных мечтаний массовыми.
Но в "Б.Р." эти же противопоставления западного и польского, искусственного и убогого почему-то действуют слабее, чем в "Любиеве". Может быть, дело в том, что сила, руководящая трансвеститами, так называемое "желание", сама служит предметом почти всеобщего поклонения и почти всеобщих мечтаний — всем хочется хотеть так же страстно, как будто бы хотят персонажи "Любиева". А гешефты не входят в такой же резонанс с читательскими мечтами, и потому за рассказом Хуберта мы следим намного равнодушнее, чем следили за монологами трансвеститов.
М.: Новое литературное обозрение, 2010