Восторженное восприятие мира детьми сменилось критическим. Раньше любое событие, факт, предмет, ощущения они встречали беспечно и радостно. Теперь же оказалось, что слишком многое вокруг устроено не так. А значит, необходимо что-то менять. И в какой-то момент мои дети взялись за переустройство мира.
Сначала им захотелось изменить порядок вещей. Что будет, если пойти по дорожке в парке не направо, как всегда, а чуть левее? Справа белка, а слева — никого. А если начать обед не с супа, а с десерта, что получится? Заодно выяснилось, что, если нажимать в электромобиле педаль газа, а не тормоза, можно вылететь в кювет. А если надеть комбинезон наоборот, просунув в рукава ноги, то голова оказывается почему-то лишней. Мир не всегда поддавался переустройству.
— Это — каля-маля?
Федя перестал в какой-то момент рисовать что-то определенное и начал черкать и перечеркивать.
— А это — каля-маля?
Я уже знала, что если ответить на этот вопрос утвердительно, он расстроится. Слишком сильно и напористо, чтобы отвечать "да". Поэтому он получал очередное "нет", но продолжал зачеркивать картинки в раскраске с удвоенной силой. Казалось, Федя делал это, чтобы, с одной стороны, перечеркнуть слишком очевидных русалок и пиратов, а с другой — получить повод поплакать. Потому что большинство других поводов поплакать как-то незаметно для Феди исчезли. Поэтому он зачеркивал и нещадно проливал свои слезы.
В детском саду все тоже довольно быстро поняли, с какой целью Федя рисует "каля-маля". И каждый раз, отвечая на его провокационные вопросы, утверждали, что видят в Федином рисунке неоспоримое искусство. Федя понял, что эта провокация больше не работает, и начал придумывать новые.
— Я сегодня превращался в картошку, а Варя — в морковь.
В детском саду запланирован праздник осени: спектакль, где во всех ролях — овощи и фрукты. И вот Федя, превратившись в картошку один раз, отказался участвовать в детском празднике. Дети каждый день репетируют песенки, танцы, учат диалоги и рисуют декорации, а Федя сидит на скамейке.
— Он три дня уже сидит,— воспитательница попросила меня попробовать убедить сына в том, что участвовать в празднике — это весело.
В ответ на вопрос, почему он отказывается играть в спектакле, Федя стал убеждать меня в том, что праздник — это неинтересно. Мне удалось выяснить причину его недовольства — ему не нравилась роль картофелины. У него был очень жаркий костюм, предполагающий, что картошка долго-долго растет под землей, а когда ее выкапывают, то чистят — а это больно.
— И вообще, мам, очень неприятно быть овощем или фруктом, потому что их едят.
Рассуждения были вполне справедливы. Ведь в лучшем случае овощ ожидала медленная смерть от гниения прямо на грядке. А эта перспектива детям совершенно не нравилась.
— Мама, а что должен сделать овощ, чтобы не сгнить или не быть съеденным?
— Вырасти большим-пребольшим, чтобы оставить после себя новые семена.
Я хотела продолжить, но вовремя остановилась. Впрочем, эта дискуссия в любом случае была очевидно безнадежной.
— А человеку, чтобы выжить, что требуется?
— Примерно то же самое.
— Но людям жить лучше: кругом нет грязи, и нас не едят.
— В какой-то мере.
Этот разговор примирил детей с действительностью, но не снял беспокойства:
— Ведь это же очень несправедливо, потому что неизвестно, съедят тебя или нет, а от овоща ничего не зависит.
— Почему же? Очень даже зависит. Если картошка прекрасно станцует и красиво споет, то, может, ей удастся избежать неприятного: ее не съедят, а сохранят для следующей посевной.
Это требовало обдумывания. Федя еще два дня просидел на скамейке, и даже Варя в какой-то момент поддержала его.
Возвращаясь сегодня из сада, мы шли по замершим дорожкам парка и разучивали овощные песенки.
— Хорошо, мам,— вдруг сказал сын.— Обещаю тебе, что я буду танцевать и петь песенки. Мы сейчас разучим слова, а если я забуду, ты мне подскажешь, правда?
--Не сомневайся. Вы всегда сможете на меня рассчитывать.
Нельзя было в этот вечер рассказывать им всю правду.