Некоторые из зрителей, видевших мхатовскую "Трехгрошовую оперу", отзываются о ней в духе "ужас, ужас", другие закатывают глаза: мол, гениально, и все тут. Подобный разброс мнений не удивляет — про спектакли режиссера Кирилла Серебренникова всегда так говорят. Одни их до беспамятства любят, другие с пеной у рта проклинают. Что-то в них всегда есть раздражающее, дразнящее, вызывающее.
На этот раз, вопреки своей привычке, Серебренников не стал осовременивать пьесу — во-первых, благодаря строгому надзору наследников драматурга Бертольда Брехта и композитора Курта Вайля. А во-вторых, в "Трехгрошовой опере", как выяснилось, осовременивать нечего. Когда Константин Хабенский (Мэкки Нож) заявляет публике, что завязывает с грабежом, перепрофилируясь в банкиры, кажется, что реплика придумана только что. Но нет — это текст Брехта. Единственное, что позволил себе режиссер,— заказать новый перевод и пригласить в качестве дирижера Александра Маноцкова, сделав участников Московского ансамбля современной музыки персонажами спектакля. Вообще, "Трехгрошовая опера" — тот случай, когда само содержание диктует форму. "Добрый вечер! Сегодня в этом хлеву состоится моя свадьба",— впервые появляясь на сцене, Мэкки Нож превращает происходящее в лихо закрученное ток-шоу, финалом которого может стать его собственная смерть.
Надо заметить, что классическому МХАТу с его школой перевоплощения всегда была чужда брехтовская эстетика. Разумеется, сегодняшний МХАТ — лишь дальний родственник театра, исповедовавшего систему Станиславского. Однако Кирилл Серебренников, взявшись за "Трехгрошовую оперу", явно задумался над тем, как прописать "'Чайку' эпического театра" (так называют пьесу Брехта историки театра) в театре с чайкой на занавесе. Режиссер не только вернул этому успешному бродвейскому мюзиклу социальную остроту и злость. Он придумал оправдание зонгам, то и дело прерывающим действие и требующим особой условности: согласитесь, странно, когда бандит с петлей на шее распевает шлягер. Но Мэкки Хабенского не столько бандит, сколько любитель хеппенингов. Свою свадьбу с Полли Пичем он превращает в шоу, наряжая уголовников в смокинги и заставляя корчить из себя джентльменов. В карманах его костюма-тройки лежат белые перчатки, в кожаной кобуре — не револьвер, а микрофон. Даже в тюрьме, зажатый ревнивицами Полли и Люси, он, прежде чем сбежать, откровенно упивается их кошачьим дуэтом, переходящим в драку. Артистом оказывается и папаша Пичем (Сергей Сосновский), решивший погубить Мэкки, чтобы спасти семейное дело. Сверля публику трагическим взглядом, актер исполняет зонги, как блатной речитатив, с такой до боли знакомой, бесконечно глумливой хрипотцой, что ушанка, растянутые треники и ордена на кургузом пиджаке кажутся необязательным дополнением. По Пичему, все мы — артисты в этой бескрайней зоне, где туповатый шеф лондонской полиции Браун (Алексей Кравченко одет, разумеется, в милицейскую форму) гуляет на свадьбе своего армейского кореша Мэкки. Где любого можно ловко "развести": собственную дочь, лондонский сброд, публику в зале (если поклянчить милостыню прямо во время спектакля).
По ходу действия, однако, понимаешь, что и сам режиссер — такой же безудержный перформер, как его герои: увлекшись очередным остроумным трюком, он словно забывает о целом. Впрочем, финальный фокус спектакля забыть трудно. Чудом избегнувший виселицы Мэкки (королева дарует ему жизнь и дворянский титул) шагает по вертикальной бетонной стене, устланной красной ковровой дорожкой. Его путь наверх только начинается.
Национальный театр им. Ивана Франко / 12-13 (19.00)