Премьера кино
Появление в России перуанского фильма "Молоко скорби" — победителя прошлогоднего Берлинского фестиваля — сюрприз, из которого трудно выстроить тенденцию. Надежду на то, что охватившая мир мода на новое латиноамериканское кино дойдет и до нас, не теряет АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
В отличие от Москвы, в Берлине ценят фильмы из Латинской Америки и довольно часто поощряют их фестивальными наградами. И все же "Золотой медведь", присужденный второй работе Клаудии Льосы, режиссера из Перу, стал неожиданностью, которую многие объясняли феминистской ориентацией Тильды Суинтон, возглавлявшей тогда жюри. Но прошло время, и можно утверждать, что, без всяких скидок на половую солидарность, это было открытие нового подлинного таланта из пышущего пассионарностью региона.
"Молоко скорби" далеко отходит от берлинского стандарта политкорректного кино и, будучи актуальным по теме, представляет собой смелую парадоксальную метафору. Героиня картины Фауста живет страхами не так давно завершившейся эпохи военной хунты и "борьбы с терроризмом", когда за 20 лет в стране было уничтожено почти 70 тыс. человек, а бесчисленное количество женщин изнасилованы. Фауста впитала страх перед насилием с молоком матери, и, когда та умирает, фобия пробуждается с новой силой. К тому же у девушки нет денег на похороны, и вот мертвое материнское тело, как призрак прошлого, лежит под кроватью и медленно разлагается. Хозяин лачуги, где ютится Фауста, хочет все же захоронить покойницу и роет могилу прямо во дворе, но она оказывается заполнена водой и тут же облюбована для игр детворой. Так в фильме смешиваются жизнь и смерть, быт и символика: это смешение становится основой режиссерского метода Клаудии Льосы.
На первый взгляд, он близок "магическому реализму" — фирменному методу, давно запатентованному латиноамериканской культурой. Однако кинематограф — в отличие от литературы, искусство реального — сразу бы утонул в символах, пойди он напрямую по этому пути. Клаудия Льоса это знает и не перегружает фильм, концентрируя его смысл в одной, но очень емкой, сильной и неожиданной метафоре. Это — болезнь героини под названием vagina potato: девушка больше смерти боится сексуальных отношений и, чтобы избежать чуждого проникновения, держит в своей вагине проросшую картофелину как "антибактериальный щит". Ничего не придумано: такие случаи известны и зафиксированы местной медициной. Картошка вообще имеет культово-метафорический смысл в культуре этого региона: например, на том же Берлинале тут же к месту показывали документальный фильм о тридцати пяти видах картофеля, произрастающих в Перу.
Чрезвычайно интересны и другие бытовые детали. Сюжет разыгрывается в трущобах на окраине Лимы, на какой-то жуткой земляной горе, превращенной в бесконечную стройку, подобную тем, в которые превращены площадь Белорусского вокзала и половина Ленинградского шоссе в Москве: страны третьего мира имеют немало общего. Обитатели горы живут необычным промыслом: они устраивают там пышные, пафосные свадьбы. Молодожены часто уже не юные люди, а чтобы свадьба выглядела хотя бы на фотографиях презентабельно, стройку и трущобы закрывают задником из фанеры, где изображены Ниагара, Лас-Вегас или Эйфелева башня. Это потемкинские деревни — часть пестрого латиноамериканского пейзажа, и после них даже некоторый перебор песенного фольклора выглядит в фильме Клаудии Льосы простительным.