Премьера книга
Дмитрий Быков выпустил третью часть своей трилогии, начатой романами "Оправдание" и "Орфография",— роман "Остромов, или Ученик чародея". В сложном взаимодействии героев, их прототипов и автора разбиралась АННА НАРИНСКАЯ.
Фигура Бориса Кириченко, называвшегося Астромовым, чье чуть измененное имя вынесено в название романа,— великолепный материал для жизнеописания. В юности он учился в Туринском университете у Чезаре Ломброзо (не только основоположника антропологической криминологии и автора "Гениальности и помешательства", но и заметного масона), потом, вернувшись на родину, вступил в русский орден мартинистов, а затем основал собственную ложу. Как выяснилось, о своей масонской деятельности Астромов докладывал ОГПУ. Это было не простое доносительство, вернее, совсем не только оно, а, скорее, профилактическая работа, подготовка проекта сближения большевиков и масонства, которые "и без того не далеки друг от друга: советская власть уже взяла масонские символы: пятиконечную звезду, молоток и серп". Роль масонства, в частности, должна была заключаться в том, чтобы убедить лучшую часть интеллигенции в "закономерности переживаемых событий, а следовательно, и в неизбежности их". 30 января 1926 года практически все члены братства были арестованы и впоследствии сосланы. В 1940 году Астромова арестовали вновь, как он умер — неизвестно.
Вокруг этой биографии можно было бы создать замечательное документальное исследование — эпохи, идей и людей (блестящие примеры таких работ — "Хлыст" и "Эрос невозможного" Александра Эткинда, рассказывающие, кстати, почти о том же времени и почти о тех же персонажах). Но Дмитрий Быков, хоть и маститый автор нон-фикшн, тут документалистики не хочет, он тут хочет настоящего романа — о судьбах России, все как положено.
Об этих судьбах в "Остромове" сказано предельно ясно — в последней главе, чтобы не оставлять разночтений и непониманий. Процитируем с сокращениями: "...к 1915 году вся развесистая конструкция, называвшаяся Россия, была нежизнеспособна, то есть мертва. Мертвы были разговоры о ценностях и смыслах, мертвы реформы и контрреформы, мертва была словесность, из тончайшего слоя которой высосали все соки; мертва была история, пять раз прошедшая один и тот же круг и смертельно уставшая от себя самой". Революция, продолжает Дмитрий Быков, гальванизировала этот труп, и он ходил по кругу 70 лет, порождая новых мертвецов, "пока не рухнул и не растекся по всему бесконечному пространству, распустив над ним облако зловония. И никакой свободы не было в том, что он упал,— ибо страшен живой злодей, но хуже мертвый. И вот мы сидим в этом трупе и ждем, что будет".
Очень удачно, что все так четко здесь сформулировано, потому что нельзя сказать, что собственно из текста можно было бы сделать подобные выводы. Этот роман вышел совсем про другое — и если уж искать его идейный фокус, так это скорее мысль о том, что даже на дурной почве лжи и шарлатанства, только притворяющихся духовностью, настоящая вера может дать ростки духовности подлинной. Носитель такой веры — ученик Остромова Даниил Галицкий, персонаж, получившийся, по признанию автора, из смешения юного поэта Даниила Жуковского — сына поэтессы-антропософки Аделаиды Герцык — и Даниила Андреева, автора мистического учения о Розе мира.
Но и это все же не главное. А главное — внимательная любовь (так, во всяком случае, кажется поначалу), с которой автор относится к культурным героям времени,— события разворачиваются в переломном для судьбы реального Астромова и русского масонства вообще 1926 году.
Этот текст, стилистически переходящий от манеры пастернаковской прозы к реминисценциям из Булгакова ("...в Ленинграде шептались о судьбе пишбарышни Ирочки, без остатка исчезнувшей среди рабочего дня при обстоятельствах невообразимых") и практически эрдмановским репликам ("Я настаиваю,— повторял демонический пролетарий Сюйкин.— Чтобы исключительно меня хотеть, желать, только обо мне думать неутомимо. Я настаиваю, чтобы меня ласкать"), до отказа набит реальными лицами. Иногда с измененными именами, иногда нет, но, как бы то ни было, чтобы разобраться, кто есть кто, особого ключа не требуется, и даже если и не попадешь точно, то попадешь около.
Там есть Михаил Кузмин, Максимилиан Волошин, Александр Грин, сестры Герцык, Черубина де Габриак, Николай Олейников, Александр Введенский и Борис Житков (слегка перемешанные между собой и взболтанные), режиссер Григорий Александров, глава русских мартинистов Григорий Мебес и еще и еще. И всех их автор, да, очень ценит, даже, можно сказать, перед ними преклоняется — и всех их делает разменными монетами в доказательствах несравненной своей правоты. Правоты насчет, например, того, что в христианстве все же главное — доброта, каким бы наивным это ни казалось, что "Россия вообще не очень ценит правильные или неправильные взгляды — Россия ценит сорт", что "в природе ни одна ящерица не становится птицей, и Дарвин — алхимик, как Парацельс". По поводу ценности этих соображений мнения могут разниться, но дело в том, что в "Остромове", они — даже если они не вложены в уста, скажем, Кузмина, Введенского или Шкловского — оказываются сказанными как бы в их присутствии, ими благословленными.
Время, которое описывает Дмитрий Быков, обладает невероятно сильным голосом. Не только из-за концентрации гениальности — тогда еще был Кузмин, были Введенский, Хармс, Зощенко и уже был Платонов,— но и потому, что все они (и, что важно, не только они) это время описали — самым прямым образом. Прототипы даже весьма второстепенных героев "Остромова" — например, Юрий Юркун и Ольга Гильдебрандт-Арбенина — писали воспоминания, не говоря уж о таких свидетельствах, как дневник Кузмина и записные книжки Шварца. А Дмитрий Быков хоть вроде бы и любит этот, повторимся, голос времени, но заставляет его носителей говорить голосом быковским. Скажем даже резче — он заставляет их решать его проблемы. Он наполняет их мир своим содержанием, как лужковские строители заполняли своим железобетоном остовы старых зданий.
В пользу Дмитрия Быкова можно, правда, сказать, что после лужковских строителей здания оказывались практически уничтоженными, а после "Остромова" всегда можно перечитать "Козлиную песнь" Вагинова. На "Розу мира" духу, скорее всего, не хватит.