После Лужкова: от какого наследства мы отказываемся
Культурное наследство лужковского 20-летия отнюдь не исчерпывается бетоногальванопластиковым собором или пресловутыми башенками. Сможет ли Москва жить с этим наследством и оставаться собой?
Первые шаги временного правительства
Показательно, что первыми шагами временной городской администрации во главе с Владимиром Ресиным были отказы от больших лужковских проектов "великой эпохи" — музейного комплекса на Боровицкой площади и памятника Петру Великому. Можно, конечно, усмотреть в этих шагах попытки умиротворить городское общественное мнение. Причем почти беспроигрышные: так опытный шахматный мастер, стараясь запутать оппонента, жертвует ненужными пешками. Боровицкий проект, пусть и одобренный лично Лужковым, все же был и по сути (т.е. по назначению и финансированию) остается федеральным, практически кремлевским. Петр на Москве-реке, по-видимому, был дорог на этом месте в этом городе двум людям: мэру и его некогда любимому скульптору. Возлюбленные инвестиционные партнеры московского правительства не извлекали из него никакой выгоды, а городской заказ на перенос колосса наверняка способен кого-нибудь порадовать.
Но суть не в этом: сразу после ухода Лужкова его наследники сочли, что именно частичный отказ от его именно архитектурного наследства будет благотворно воспринят городским обществом. И, в общем, не ошиблись.
Нам не дано предугадать
Автор этих строк должен покаяться в косвенной причастности к судьбе гипотетического бронзового изгнанника. После "дня утраты доверия" координаторам "Архнадзора" стали звонить журналисты — узнать, как мы теперь думаем обустроить историческую Москву. Один из коллег в числе прочего спросил меня, что будет теперь со скульптурами Зураба Церетели. Я простодушно ответил, что предпочел бы видеть Петра и зверушек с Манежной площади в каком-нибудь городском парке. Через полчаса информационные сайты стали наперебой сообщать, что "Архнадзор" предлагает снести все памятники Церетели в Москве... От частных предпочтений до городской программы действий дистанция огромного размера — мало ли кто что предпочитает. Я вот еще предпочел бы, например, чтобы Сухарева башня высилась на своем месте, а Софийские соборы в Новгороде, Киеве и Полоцке стояли, как встарь, в одном государстве. Но это ведь не повод провозглашать, что "Архнадзор" требует немедленно бросить все неотложные городские дела и заняться восстановлением Сухаревой башни и СССР в придачу!
Нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется, тем более несказанное. Но когда и Владимир Ресин спустя три дня заговорил о переносе монумента, стало понятно, как набирают материальную силу витающие в воздухе идеи отказа от лужковского наследства. Памятник Петру — не просто памятник, это символ. Символ "лужковского стиля" в градостроительном искусстве и лужковского стиля в управлении художествами в городском пространстве. И город, терпевший бронзовый символ в комплекте со всеми остальными живыми, видимо, не мог не заговорить об избавлении.
Отторжение инородного тела
Иными словами, случилась реакция отторжения инородного художественного тела. Это только кажется, что Москва, как бумага, все терпит. Особенным духом московская культура пропитывала все стили искусства. Искусствоведы знают, что такое "московский классицизм" и чем он отличается от "петербургского", они могут растолковать отличия "московского ампира" от наполеоновского и московского модерна от венского Сецессиона. "Всеядность" Москвы, рассказы о многовековом отсутствии в ней единого художественного замысла и ансамбля — не более чем миф, усердно внедрявшийся в сознание в последние 15 лет: он весьма удобен для оправдания любых градостроительных злодеяний или чудачеств.
Отторгнет ли Москва теперь башенки, мансарды и проклинаемый архитекторами-модернистами псевдоисторизм, расцветавший в лужковскую эпоху? Неизвестно, время покажет. Башенки обломать просто, но объявить Москву зоной свободного художественного эксперимента опасно. Модернисты, вышедшие из подполья, станут упражняться в достижениях, невольно повторяя давно пройденное и пережитое на Западе. Но эти цветы, взращенные иным ментальным климатом, вряд ли украсят московскую поляну. В какой-то степени нынешняя ситуация сходна с той, что была в России в середине XIX столетия, когда моральная усталость от казенного классицизма или от официальной "народности" в камне, тиражированной эпигонами Константина Тона, была уже очевидна, а поиски "национального стиля" не приводили к озарениям. Потребовалось ждать полвека до появления Шехтеля, Кекушева и Щусева... Но где теперь Шехтели и Кекушевы?
Власть не терпит пустоты
Наследство Лужкова, однако, не в башенках и не в колоннах любимого архитектора мэра Владимира Колосницына. Стиль — это человек, это известно. А также запечатленный искусством образ мысли эпохи.
У Москвы было много руководителей, но не у каждого был свой архитектурный стиль. Кто, например, станет всерьез рассуждать, о стиле Гришина или Промыслова, московских руководителей времен позднего коммунизма? А времени у них было предостаточно, сравнимо с лужковским. В архитектурной летописи застоя остались только рассказы о том, как партийные руководители заставляли архитекторов умерить пыл, срезали этажи у "Интуриста" или здания ТАСС у Никитских ворот. Архитекторы обижались, а руководители охраняли, в соответствии со своим пониманием, облик исторического центра. Они не совершали субботних объездов строек, не пририсовывали куполов или шатров к чужим проектам. И не сказать, что у них получилось сохранить Москву лучше, чем у Лужкова. Но они знали, что архитектура — дело ГлавАПУ (предшественник Москомархитектуры.— К.М.), а общие руководящие указания по градостроительству в столице — дело ЦК КПСС.
Справедливости ради нужно сказать, что ЦК КПСС Юрию Лужкову не хватало. То, что называлось федеральным центром, от градостроительства в столице после 1991 года самоустранилось и флегматично наблюдало из-за кремлевских стен за ростом поголовья бетонных коробок со шпилями и башенками. Власть, как и природа, не терпит пустоты. Руководство архитектурным процессом перетекло к московской мэрии.
Героический миф лужковской Москвы
Архитектурный образ новой Москвы стал, как и положено, отражением ее героического мифа. Миф, взятый сам по себе, в качестве сюжета развития, ничуть не предосудителен. Он даже необходим, ибо строить и жить помогает. Великая реконструкция, затеянная в Москве Лужковым и его сподвижниками, имела свой героический миф, до сих пор воплощаемый в пропаганде достижений. Общий смысл ее незатейлив: Москва долужковской эпохи была грязным, неудобным и неприкаянным городом позднего "совка", с потрескавшимися облупленными домами, ужасными дорогами, темными улицами. А теперь она — современный европейский мегаполис с сияющими витринами, небоскребами, хайвэями, подземными паркингами, боулингами и аквапарками, "не узнать, не узнать", говорят в один голос иностранные гости... Архитектура с неизбывным культом радостной бетонной новизны на месте каких-то покосившихся домиков и садиков следовала указанным курсом. Преображение, сказка, ставшая былью — вот лейтмотив что бумажной пропаганды, что каменной.
Вечная история
Все это ужасно не ново. Это вечный лейтмотив всех великих преобразователей. История начинается с нас. До нас было темное царство, мрак, ужас, тюрьма народов, но пришли мы, принесли свой луч света — и теперь вокруг царство свободы, равных возможностей и всеобщего процветания, в том числе культурного. Так говорили большевики. "Так говорил Каганович", вождь предыдущей великой московской реконструкции: такое впечатление, что Москву строили пьяные строители — кривые улицы, кругом трущобы,— а мы тут строим и построим столицу мирового коммунизма.
Отсюда и постоянные совпадения, "выпадения из времени", порой пугающие. Товарищ Сталин отвечает архитекторам, заступающимся за Сухареву башню: бросьте, советские люди сумеют построить здания величественнее и краше. Постсоветские люди во времена Лужкова могут любоваться "вновь выстроенными памятниками архитектуры" (термин одного из документов столичного правительства.— К.М.). Про Кагановича пишут в газетах 1930-х годов, что он лично организовал целую систему архитектурных мастерских, про Сталина — что он рассматривает все значимые архитектурные проекты. Про Лужкова пишут в газетах 1990-2000-х, как он дает советы проектировщикам башни "Делового центра" возле московской мэрии, как он выбирает варианты башенок для Царицынского дворца. Научные книги в Стране Советов выходят с эпиграфами из "Сочинений" товарища Сталина, в Москве исторические книги и архитектурные журналы выходят с предисловиями мэра Лужкова. Сталин любит шатровые башенки, Лужков любит башенки... Они творили новый облик города, потому что ощущали себя вправе это делать.
Власть над историей
Впрочем, тут нужно сделать одну поправку. Сталин и Каганович были честны. Они никому не обещали сохранять старинную Москву. Они откровенно говорили, что ее снесут и заменят новой, и даже объясняли, почему нужно так сделать. Правительство Юрия Лужкова было, пожалуй, первым в истории столицы правительством, пришедшим к власти с лозунгом восстановления ее исторического облика. Оно не обещало ломать палаты XVII века, достраивать здания Кваренги, Бове и Казакова, заменять бетонными копиями послепожарные особнячки и дома, помнившие Пушкина, обстраивать храмы элитным жильем и офисными комплексами, устанавливать на видных местах безвкусные монументы или сокрушить "Военторг". Но когда с середины 1990-х все это стало происходить повсеместно и чуть ли не еженедельно, причем под те же самые разговоры о возрождении исторического облика, у меня родилась гипотеза: мы имеем дело с руководителями, уверенными, что во вверенном им городе нет таких крепостей, которые могли бы перед ними устоять.
Подземные многоэтажные города обозначали власть над недрами. Невиданные небоскребы "Сити", в особенности задуманная 600-метровая башня "Россия" — над высями. Фонтаны, бьющие из поверхности рек и прудов — над стихиями. А "вновь построенные" памятники архитектуры символизировали власть над историей. Историю стало возможно прокручивать, как пластинку, заменяя деревянный дом бетонным и вешая на него мемориальную табличку "Здесь жил..." Историю оказалось можно заставить изменить ход, как в Царицыне, или даже обратить вспять, как в случае с "дворцом Алексея Михайловича" в Коломенском. Я сознательно оставляю в стороне коммерческие аспекты всех этих операций.
Феномен Лужкова
Потому что гораздо интереснее феномен, открытый Юрием Лужковым. В 2004 году он опубликовал в "Известиях" статью под названием "Что такое столичный архитектурный стиль?", где подвел теоретическую базу под все московские достижения 1991-2010 годов: "Можно было бы серьезно обсудить тот феномен, что в московской культуре понятие копии иногда имеет не меньший смысл, чем оригинала,— писал Лужков.— Потому что смысловая, историческая и культурная "нагрузка", которую несет в себе такая копия, часто может быть и богаче, и глубже первоначального архитектурного решения".
Копия, по смыслу равнозначная оригиналу и даже превосходящая его по исторической и культурной нагрузке,— это не только неразрешимое противоречие с охраной исторических памятников, которая по смыслу своему есть охрана оригиналов. Это потенциальная угроза существованию любого аутентичного объекта, который с легкостью может быть заменен "превосходящей" его копией.
Хотя бы и целого города под названием историческая Москва. Постепенно и неуклонно она к этому и продвигалась.
Теория и практика
Вся новейшая история Москвы, как в капле воды, отражена в этой фразе Юрия Лужкова. Из этой фразы понятно, почему можно снести и вновь построить "Военторг". И, начиная постановление о нем словами "в целях сохранения", продолжать "со сносом всех строений" — это всерьез. Поэтому, когда защитники старой Москвы напоминали Юрию Михайловичу про закон об охране памятников, он отвечал им, что закон — это не догма, а повод пофилософствовать.
В этой формуле, собственно, и заключается то наследство, с которым историческая Москва не может остаться собою. Потому что, как известно, когда нет ничего невозможного, когда позволено все — нет и бессмертия.
Над этой теорией может быть еще сломано сколько угодно копий. Но, черт побери, сколько уже сломано оригиналов!
...В конце концов с Юрием Михайловичем Лужковым — политиком и мэром — поступили согласно его теории. Конечно, его невозможно заменить копией — слишком уникальная в нынешней популяции политиков натура. Но копию функциональную, воспроизводящую социальную стабильность в мегаполисе и политическую лояльность его населения на выборах в стране, ему, конечно, попытаются подобрать. С "нагрузкой", которая может показаться богаче и глубже первоначального решения.