Двадцать лет назад нынешний шеф бюро Reuters в Москве Ричард Уоллис приехал корреспондентом этого же агентства в Тегеран. В стране шла революция; светский Иран на глазах превращался в исламский. О тогдашних событиях Уоллис рассказал специальному корреспонденту "Ъ" Наталии Геворкян.
— Давайте оставим в стороне чистую политику и поговорим о том, что вы видели. Буквально — картинки.
— Картинки? Шахский дворец. Это одно из самых ярких моих впечатлений.
— Шах уже покинул страну?
— Да, 16 января, а я прилетел через пару дней после этого. Вскоре после приезда я побывал во дворце шаха, мне нужно было встретиться с какими-то официальными лицами. Я хорошо знал улицу, которая ведет ко дворцу. Теперь там стояли танки. Солдаты в форме и... кроссовках играли в баскетбол тут же — около танков, которые защищали дворец. Во дворце было пусто и темно. Лифт плохо работал. Я запомнил, как мой сопровождающий ногой остановил лифт, блокировал двери, чтобы я мог зайти. Я просто не мог поверить, что нахожусь во дворце шаха — одного из самых могущественных мировых лидеров. Я вошел в зал. Там прохлаждались секретарши с длинными русыми волосами. Они были одеты вполне по-европейски, я бы сказал, даже сексуально. Одна девушка была в облегающих брюках тигровой расцветки, декольте.
— Персиянки?
— Да. Это все казалось каким-то сюрреалистичным — в грустном Иране, за несколько дней до революции. Потерявшие вдруг выправку и дисциплину военные, играющие, как дети, в баскетбол, девушки в тигровых штанах. Во дворце — полный хаос и абсурд. Они как будто не понимали, что положение чрезвычайное. Я помню, они позвали официанта, чтобы он принес нам чай, и спросили его: "Али, скажи нам, шах вернется?" Официанта! Потом эти девушки рассказали мне, что живут в последнее время на валиуме. Приходят домой, принимают снотворное и засыпают, потому что не хотят знать, что происходит вокруг, а утром приходят сюда, во дворец, на работу. Девушки взялись меня проводить. У них была открытая спортивная машина. Они включили на полную громкость какую-то американскую музыку. И так под музыку мы выехали из дворца, а солдаты отдавали честь... Лос-Анджелес какой-то...
— Али так и не ответил, вернется ли шах?
— Знаете, как интересно. Шах отправил сначала своих любимых лошадей. Вывез тайком прах своего отца. Хотя и оставил многое — сокровища, деньги. Все это доказывает, что шах знал: он уезжает навсегда.
— Вы прилетели в страну, где происходила революция. Не страшно?
— Страшно было для иранцев, а не для иностранцев. Они нас не трогали. Было непривычно. Например, самому доставать багаж из самолета, потому что грузчики бастовали. Таксисты оказались ужасными националистами. Я сказал "мерси", что и персами широко использовалось, а они стали мне объяснять, что теперь не признают иностранные слова. Такие маленькие глупости.
— А как выглядел город?
— Знаете, что врезалось в память? В Тегеране шло громадное строительство, но, когда начались события, все остановилось. Никто уже не строил, но на каждом шагу стояли огромные строительные краны. Их было море, и каждое утро я видел, как они медленно поворачиваются от ветра в абсолютной тишине. Потрясающе. Это было символом парализованного города.
— Шах уехал, но ведь оставались еще какие-то официальные власти. Они что-то предпринимали?
— Я помню последнюю пресс-конференцию премьера Бахтиара. Несколько лет назад иранские террористы убили его в Париже. Он был демократом, оппозиционером. Шах призвал его на службу в отчаянной ситуации. Тем не менее революционеры считали, что он продался. Так вот, Бахтиар давал пресс-конференцию уже после приезда в страну Хомейни. У меня возникло впечатление, что он бредит. Он говорил: вот, приехал господин Хомейни, он может ехать в святой город Кум и там преподавать, говорить, что захочет. Кум будет как Ватикан, а Хомейни — как папа римский. И добавил: "Это будет аттракционом для туристов". Журналисты уходили, не дождавшись конца пресс-конференции. Было понятно, что человек не понимает и не контролирует ситуацию.
— Он, кажется, потом бежал...
— Тем не менее он был довольно смелым человеком. Когда Бахтиар узнал, что толпа людей движется к заводу, где хранилось оружие, он отдал приказ ВВС разбомбить завод, чтобы оружие не попало в руки толпы. Но летчики отказались.
— А почему?
— По разным причинам. В том числе и потому, что завод находился в густонаселенном квартале города и было бы много жертв. Но, знаете, когда Хомейни прилетел в Тегеран, военные встретили его в аэропорту, отдали ему честь.
— А почему люди пошли за оружием? Был повод?
— Да, произошла или провокация, или недоразумение, или просто трагедия. Все началось с того, что отряд национальной гвардии послали на небольшую базу ВВС. Мне кажется, просто хотели взять под контроль этот пункт. Там служили молодые ребята, интеллектуалы, инженеры. Симпатии некоторых из них были на стороне революционеров. Скорее всего, они решили, что национальная гвардия приехала их арестовывать, и начали стрелять. Те — в ответ. Вмешалась толпа и поехало...
— Вы это видели?
— Это случилось вечером. Мы слышали, что что-то происходит, но действовал комендантский час, и ехать туда было невозможно. Мы позвонили знакомому, который жил неподалеку от места перестрелки. Это был интеллигентный человек, курд Дарьюш Фарухар. Потом он стал министром первого революционного правительства. Несколько недель тому назад ему и жене перерезали горло в Тегеране. Так вот, мы позвонили ему, и он подтвердил, что да, идет стрельба. Утром я отправился на митинг левых радикалов в университете. Вдруг на митинге говорят: "Начинается революция!" И все митингующие начали действовать как по заранее разработанному плану, когда хорошо известно, что нужно делать, если идет война и нужны добровольцы. Толпа растворилась, и я остался на улице один. Позвонил в редакцию и сказал, что мне надо идти туда, где события. Идти было далеко, но ни одной машины на улице не было. И вдруг вижу, по маленькой улочке спускается машина, а на ней — портрет Хомейни. Неожиданно появляется офицер, верный режиму. В форме, с красным платочком на шее. Останавливает машину, вытаскивает шофера и говорит: "Целуй мне сапоги!" Вы бы видели, с каким энтузиазмом шофер вылизал ему сапоги. Как он испугался! Потом офицер сорвал портрет с машины и сказал шоферу: "Пошел вон!"
— На улицах было много людей?
— Наоборот, меня поразила тишина. Люди сидели по домам. Я дошел до больницы, которая была поблизости от базы, то есть от эпицентра событий. Я считал, что это идеальное место, поскольку в больнице есть телефон и сюда привозят раненых, так что есть и информация. Я подружился со всеми врачами, получал новости, звонил по телефону и передавал их в офис.
— А какие новости приходили с базы?
— Во время какого-то моего очередного звонка голос шефа звучал совершенно глухо. Он сказал, что погиб корреспондент LA Times. Он вместе с двумя другими журналистами пошел на базу. Они нашли высотку напротив, откуда было удобно следить за событиями. Пуля попала в него рикошетом. Мы все были в шоке. Уже после того, как я узнал грустную новость, мы с врачами вышли на улицу, и вдруг началась сильная стрельба. Я тут же бросился на землю. Врачи кинулись ко мне, чтобы узнать, не случилось ли со мной чего. Я ответил, что нет, но ведь пули же... Они смеялись и совершенно не прятались от пуль. Потом остановилась санитарная машина, и какие-то люди предложили мне поехать на базу. Я удивился, зачем они так часто туда ездят, ведь раненых не очень много. Они ответили, что раненые тут ни при чем, они возят туда оружие. "Как оружие?" — удивился я. "Ну да, главный склад оружия у нас в больнице, в морге, под землей".
— Вот вам и спокойное место — больница. Хотя телефон-то был нужен, мобильных еще не было.
— С телефоном тоже была забавная ситуация. Я как раз звонил, когда подошел мальчишка, очень красивый, в кожаном пиджаке и голубых штанах ВВС, с оружием. Он сказал: "Извините, я обязательно должен позвонить маме. Я с этой базы и должен ее успокоить". Я отдал ему трубку, а он так, между прочим, меня спрашивает: "Кстати, ты бывал в Сан-Антонио? Нет? Знал бы ты, какие там девушки!"
— Имеется в виду военная база в Сан-Антонио?
— Да, там тренировались тысячи иранских пилотов и инженеров. В этом его вопросе, и вообще во всей ситуации, было намешано сразу так много. Он, военный, поддержал восстание против шаха, а Америка поддерживала шаха, но в то же время он мечтает о девушках из Сан-Антонио и одновременно звонит маме, чтобы она не волновалась, а вокруг стрельба и черт-те что.
— Чем закончилась эта ночь?
— На рассвете я увидел из окна — по крышам разгуливают люди в штатском и с оружием. Я понял, что это конец: армии больше нет, а ситуацию контролируют революционеры.
— Да, но у шахской армии были танки...
— Все танки были остановлены. Вокруг толпились люди. Что-то случилось. Нам не дали это снимать. Потом я понял почему. Мы пошли в морг и увидели там танкистов. Они были убиты выстрелами в голову.
— Их вытащили из танков и расстреляли?
— Нет, они были убиты внутри танков. Мне потом объяснили, что использовали лазерный прицел и стреляли через смотровую щель танка. Это могут делать только профессионалы. Это означает, что революционерам помогали серьезные люди, а не только те, кто танцевал на крышах.
— А потом?
— Освободили тюрьму, взяли дворец шаха.
— Хомейни уже был в стране.
— Да, он прилетел из Парижа, рейсом Air France. Его ждали в аэропорту. Все опасались, что будут стрелять по самолету, но ничего не случилось. Первым делом он поехал на самое большое кладбище в Тегеране.
— Почему именно на кладбище?
— Там были похоронены многие из тех, кто погиб в антишахских демонстрациях. И вообще, нет ничего неожиданного, что он поехал на кладбище. Это очень типично для этой религии и этого народа — культ смерти, печали, трагичности. Наряду с тем, что этот народ любит смеяться, плясать, веселиться.
— Вы видели Хомейни вблизи?
— Да, очень близко.
— У вас было ощущение трагизма происходящего?
— Да, у меня было ощущение, что я свидетель трагедии народа, которая разворачивается на моих глазах. Я как раз думал об этом, когда смотрел на Хомейни, стоявшего совсем рядом со мной. Никто не понимал до конца, что такое этот человек. Американцы искали компромисс с исламистами, лишь бы новый режим в Иране был антисоветским. Но Хомейни выбрал третий путь — ни Запад, ни Восток. Позднее стало ясно, что Хомейни хочет все и не готов ни на какой компромисс.
— Как он выглядел?
— Маленького роста с очень выразительной внешностью. Особенно поражали глаза. Совершенно удивительные, это видно и по портретам. Это страшные глаза, они пугают, они могут быть жестокими. И они всегда очень глубокие. Он был очень спокоен, одет скромно. И ничего особенного в этом человеке вроде не было. Он говорил довольно скучным голосом, сдержанно. Но ведь здесь и не нужен был какой-то Гитлер или Муссолини с яркими речами, которые мобилизовали бы толпу. Он говорил как мулла, на одной ноте, не меняя интонации.
— А люди?
— Сходили с ума. Все старались броситься к его ногам. Это было как очищение. Его устроили в бывшей школе, в центре Тегерана. Я пошел посмотреть, как это выглядит, и разговорился с шофером, который возил Хомейни. Я спросил его, как Хомейни реагировал на происходившее. Такая толпа — семь миллионов человек! Люди висели на недостроенных домах, они облепили их, как муравьи. Шофер мне сказал: "Он смеялся".
— Может быть, это ощущение реванша?
— Возможно. Его увезли из Ирана в 63-м. Это было унижение. Люди из секретной полиции забрались через стену в сад, скрутили его, засунули в мешок, положили в багажник машины и увезли. И одним из первых дел нового режима было найти всех, кто в этом принимал участие — от министра до шофера,— и расстрелять. Их всех уничтожили.
— А где казнили?
— В том числе и на крыше того дома, где он жил.
— Хомейни потом переехал в шахский дворец?
— Нет-нет, это совершенно не его стиль. Он жил в маленьком домике, потом переехал в священный город Кум неподалеку от Тегерана. Потом вернулся. В маленький, одноэтажный, скромный иранский дом.
— А шахский дворец в каком состоянии? Его не разрушили?
— Нет, там музей бывшего режима, чтобы все знали, как шикарно они жили на плечах иранского народа. В первые дни после революции пришедшим к власти очень нравилось демонстрировать интимное белье шахской семьи, сколько было корсетов, трусов, какого качества. Это показывали по телевидению. Потом они сделали что-то странное. Забрали собственность из домов расстрелянных и выставили ее на аукционы. Это были кровавые вещи, вещи убитых людей. Меня это поразило. Иранский народ очень суеверен. Я хотел понять, кто же это будет покупать. Представьте себе, были даже женщины, которые купили одежду. Это было как последнее оскорбление. Не понимаю.