В Большом театре смешанная российско-французская труппа представила премьеру балета хореографа Анжелена Прельжокажа "А дальше — тысячелетие покоя". Один из самых амбициозных проектов перекрестного года России—Франции не оправдал надежд ТАТЬЯНЫ КУЗНЕЦОВОЙ.
Премьера балет
Ожидалось зрелище, необычайное во всех отношениях. Каждый его соавтор — и хореограф Анжелен Прельжокаж, и композитор Лоран Гарнье, и сценограф Субодх Гупта, и художник по костюмам Игорь Чапурин — человек с именем, каждый достаточно радикален, во всяком случае по российским меркам. Беспрецедентен и опыт соединения в одну труппу танцовщиков из академического Большого и современного "Балета Прельжокажа" — артистов с принципиально различной базовой подготовкой. Уникальным оказался даже сам процесс постановки: десять россиян и столько же французов четыре месяца притирались друг к другу на репетициях в Экс-ан-Провансе и Москве, занимаясь пластическими импровизациями и зачитывая на родных языках фрагменты из "Откровения Иоанна Богослова" — ведь первоначально балет именовался "Апокалипсис".
Правда, еще на ранних этапах работы эффектное название сменилось безликим "Creation 2010" ("Творение 2010"), окончательный же вариант — "А дальше — тысячелетие покоя" — утвердился лишь накануне премьеры. В интервью хореограф пояснял, что помянутое тысячелетие — это период, когда сатана скован цепями, а стало быть, не способен на активные действия, а также предостерегал, что от его балета не стоит ожидать иллюстрации зловещих видений святого Иоанна: "Мы скорее ведем речь о том, что прячется в укромных уголках нашего бытия". Про хореографию же выражался как-то биологически: "Танец неумолимо подчеркивает энтропию молекул, заложенную в памяти нашей плоти, и предвещает апокалипсис наших тел". Вот эта трансформация масштаба замысла — с космоса до молекул — и стала роковой для балета, оказавшегося слишком банальным, чтобы оправдать соучастие в его создании таких громких имен.
Субодх Гупта придумал обшитые металлом стены, движущиеся на колесиках и призванные трансформировать пространство,— и этой находке без малого сто лет. Его фирменные изделия из кухонной нержавейки, водруженные на головы танцовщицам подобно диадемам индийских богов или шлемам космических пришельцев, действительно прекрасны, но их функция сугубо оформительская. Зато хореограф Прельжокаж, плененный идеей господина Гупты о глубинном родстве повседневных и культовых ритуалов, вырастил всю хореографию массовых сцен из обиходных телодвижений, смахивающих на утреннюю физзарядку. В результате "энтропия молекул плоти" артистов породила энтропию зрительского внимания, а проще говоря — скуку. Или в лучшем случае — транс, ввести в который помогали минималистские композиции композитора Гарнье, слегка разбавленные цитатами из Бетховена.
Однако в почти двухчасовом бессюжетном балете, распавшемся на цепь разрозненных эпизодов, обнаружились и эффектные сцены, заставлявшие встряхнуться и напрячь мозги в поисках разгадки сценических символов. Скажем, та, в которой артисты, обернутые флагами разных стран, застывали скульптурными группами — патетическими по форме и эротическими по содержанию. Или полоскание тех же флагов в металлических раковинах с последующим раскладываем на сцене (российского среди них не было — запрещено законодательством). Или эпизод, в котором парни с лихостью десантников штурмовали четырехметровые стены (благо в зале не было представителей Минобороны). Или финал с кормлением из сосок двух трогательных черных ягнят, что, следуя аналогии белый агнец — Иисус, можно трактовать как вскармливание новорожденного сатаны.
В рациональном, скупом на находки и блеск фантазии хореографическом потоке резко выделялись два великолепных мужских дуэта. В первом — балетном дайджесте "Горбатой горы" — хореограф, вопреки царящему в спектакле принципу паритетности, вынужден был занять своих артистов: русские отказались танцевать этот пронзительный любовный поединок, начавшийся ожесточенной дракой и завершившийся долгим поцелуем. Во втором, зеркально-синхронном, изощренном по пластике и эмоциям, "классик" Александр Смольянинов ни в чем не уступал опытному "модернисту" Серхио Диазу.
Тут стоит отдать должное педагогическому таланту Анжелена Прельжокажа и восприимчивости русских артистов: за немногим исключением (в частности, растолстевшей и анемичной солистки Большого Нурии Нагимовой) смешанная труппа выглядела единым организмом. В массовых композициях неофитов-россиян от поднаторевших в современном танце иностранцев отличить было нелегко, а в медитативном двойном адажио с подносами из нержавейки наша хрупкая длинноногая Анна Татарова выглядела даже эффектнее образцово-четкой, но слишком деловитой Лорены О'Нил.
Аншлаговый зал премьеры принял новую постановку со светской вежливостью, лишь единичный робкий свист с галерки отметил длительность мужского поцелуя. Однако аплодисменты публики иссякли сразу после того, как опустился занавес. Репертуарные перспективы нового балета в России (после того как к Новому году он завершит международное турне и смешанная труппа распадется) кажутся весьма туманными. Западная же его жизнь выглядит более лучезарной: можно не сомневаться, что лояльная французская публика, привычная и к сценическим ребусам, и к хореографическому минимализму, примет это "тысячелетие покоя" с куда большим энтузиазмом.