"Вся система московского управления питала злоупотребления"

375 лет назад, в 1635 году, в городе Хлынове, как тогда именовалась Вятка, произошло восстание против вымогательства взяток воеводами. Обозреватель "Власти" Евгений Жирнов исследовал разнообразные способы борьбы с чиновничьей коррупцией, которые применялись в России за прошедшие с тех пор столетия.

"Явившись на воеводство, стал требовать даней"

Смена воеводы в Хлынове, проходившая в конце осени — начале зимы 1635 года, казалось бы, не должна была вызвать никаких осложнений. Прежний глава местной власти Василий Чевкин и его, говоря современным языком, заместитель, подьячий Одинцов готовили дела к сдаче, а новый воевода Григорий Волынской, принимая бумаги, вникал в особенности бытия города и окружавших его уездов. По этому случаю в городе находились все уездные старосты и их помощники, отвечавшие за денежные сборы,— целовальники. С ними служилый человек Матвей Рябинин сверял правильность денежных расчетов, которые велись в предыдущее воеводство. А если в ходе ревизии обнаруживались недоимки, оговаривал способы их взыскания.

Сбор городских и уездных старост и целовальников был и еще одной непременной в подобных случаях необходимостью. По неписаному, но соблюдавшемуся по всей Руси правилу, новый воевода при вступлении в должность объявлял, какие подношения и в каких размерах хотел бы получать. Как оказалось, Григорий Волынской скромностью не отличался. Московский архивариус Николай Оглоблин, в конце XIX века нашедший в архиве Министерства юстиции свидетельства о хлыновских беспорядках, писал:

"Явившись на воеводство, Волынской, следуя примеру своей братии, московских воевод, стал требовать у посадских и земских людей обычных даней, шедших с города и уезда на "кормление" воевод. Он потребовал себе так называемого "въезжего" 500 р., "посошного хлеба", "празнишных денег", "всядневных харчей", "пивных вар" и "винных браг", "конского корму", дров и пр., и пр.".

Чтобы представить себе, о каких суммах шла речь, достаточно сказать, что самые состоятельные горожане не без труда платили в год ежегодный оброк в размере двух рублей. А те, кто победнее, с немалым трудом собирали для казны рубль.

Требование Волынского выглядело чрезмерным и на фоне того, сколько запрашивало в качестве "въезжих" по случаю вступления в должность подавляющее большинство его коллег. Воеводы в Слободе и Шестакове, как свидетельствовали относящиеся к тому же времени розыскные дела об их злоупотреблениях, брали по 300 руб. А предшественник Волынского воевода Чевкин получил 400 руб.

Еще одной неписаной традицией мздоимцев той эпохи было ведение переговоров с населением — "миром" — в лице старост и целовальников не напрямую, а через посредников. Для этого при воеводском дворе состоял хлыновский житель Данило Калсин, именовавшийся прочими горожанами ябедником. Он объявил старостам запрошенные новым воеводой суммы и еще до получения их ответа уверил Волынского в том, что посадские и уездные люди непременно заплатят. Однако старосты и подавляющее большинство горожан платить непомерную взятку не собирались. Как не собирались давать и самому Калсину его обычную мзду за посреднические хлопоты.

Возможно, причиной необычного поведения обитателей Хлынова и его окрестностей стали обрушившиеся на них в предыдущие годы невзгоды. В июне 1632 года в городе произошел опустошительный пожар, во время которого сгорело 4 церкви и 317 посадских дворов. Большой ущерб нанес огонь и главному царскому источнику доходов — хлыновским кабакам, где обратились в пепел не только постройки двух питейных заведений, но и значительные запасы сырья для производства спиртного и, если верить челобитной кабацкого старосты, немалое количество только что купленных дров. Царь Михаил Федорович Романов вместо сочувствия и помощи приказал воеводе Чевкину взыскать весь убыток с кабацких старост — за нерадивое отношение к делу. А прочий ущерб от пожара хлыновские жители продолжали покрывать и три года спустя. Так что 500 руб. для нового воеводы, видимо, показались им непосильной платой.

"Хотел нагло продолжать свою ложь"

Старосты и поддерживающие их горожане сделали попытку поторговаться. Но выступавший от имени нового воеводы Калсин объявил, что Волынской — человек очень знатного рода и меньше 500 руб. никак взять не может. Старосты промолчали, но и вносить деньги не стали. Время шло, и Григорий Волынской начал терять терпение. Он потребовал привести в свою канцелярию — съезжую избу — несговорчивых старост. Но вместе с ними на встречу с воеводой явилось немалое количество горожан.

"Кроме Перетолчина, Вшивцова и других старост,— писал архивист Оглоблин,— народу собралось около избы более 200 человек. Все они вели себя очень чинно: никакого "насильства мы не видали" от них, показывали впоследствии на "сыске" подьячие. Воевода вышел к народу и, обратясь к старостам, спокойно стал "просить у них въезжего и кормового, и посошного хлеба"... Спокойный и даже просительный тон воеводы придал смелости миру, и Перетолчин, выступив вперед, обратился к Волынскому с прямым вопросом: "Почему тебе давать въезжее и корм и посошной хлеб?" — "По государеву наказу..." — солгал Волынской. "А прикажи вычитать миру государев наказ",— настаивал Перетолчин. Воевода повернулся и ушел в съезжую избу, откуда через несколько минут выслал подьячего Петра Агеева действительно с "воеводским наказом" в руках. Трудно допустить, чтобы воевода не знал своего "наказа" и не сознавал своей лжи, когда делал ссылку на этот документ!.. Что же дало ему такую нахальную смелость — позволить "вычесть" народу наказ, в котором, он знал, ни слова нет о "въезжемъ"? Скорее всего, следует допустить, что Волынской просто хотел нагло продолжать свою ложь и дальше: возможно, что он приказал подьячему Агееву вставить в наказ прибавку о "въезжем" и проч. Не успел еще Агеев развернуть столбец, на котором был написан государев наказ, как Перетолчин остановил его и потребовал, чтобы наказ читал их "земской дьячек" Петр Руской... Агееву ничего не оставалось делать, как передать наказ Рускому. Долго вычитывал Руской длинный государев наказ Волынскому, а когда все было прочтено, мир вполне убедился, что ни о "въезжем", ни о "посошном хлебе", ни о других данях воеводе в наказе ничего не написано".

Старосты с соратниками, сознавая свою правоту, после этого спокойно разошлись. А воевода решил все-таки получить "въезжие". По его приказу приставы потащили в съезжую избу земских целовальников, где с них обычным тогда "правежом", с помощью битья, попытались получить требуемые Волынским деньги. Однако старосты своих помощников в обиду не дали и, явившись к воеводе, твердо попросили их отпустить. Когда же Григорий Волынской вновь дал слабину и отпустил задержанных, старосты сделали следующий ход. Ведь если никаких слов о "въезжих" не было в новом воеводском наказе, откуда им было взяться в наказе старого воеводы Чевкина и его помощника Одинцова?

"Явившись к Чевкину,— сообщал Николай Оглоблин,— старосты "прошали" у него "своих земских възжих денег 400 рублев, что они не по государеву указу доправили себе на земских людях"... Чевкин беспрекословно отдал старостам 200 рублей, а об остальных сказал, что их взял Одинцов. Воевода был рад, что отделался так дешево и что старосты не потребовали большего... От Чевкина толпа направилась ко двору Одинцова. Самого подьячего не было дома (или он скрылся), но жена его тотчас вынесла 200 рублей и отдала старостам".

Следующей точкой, где старосты и их соратники решили получить назад неправедно взятые с них деньги, была изба служилого человека Матвея Рябинина. Тот в ходе ревизии старых расчетов с казной насчитал за старостами долгов 300 руб. и получил эти недоимки. Однако теперь народ решил, что его и здесь обманули, а Рябинин взял деньги себе. Подтверждением опасений оказалось то, что в избе у Рябинина сидел "ябедник" Калсин, против которого после разоблачения воеводского обмана был настроен весь Хлынов.

Опасаясь расправы, Рябинин и Калсин бросились бежать и, благодаря тому что охрана задержала толпу, смогли добраться до собора, где шла служба и где находился Григорий Волынской. Но воевода, несмотря на мольбы, не стал защищать их и ушел восвояси. А оба беглеца решили спрятаться в храме. Они, видимо, полагали, что православные не станут осквернять дом божий насилием и убийством, но просчитались.

Один из церковных сторожей запер храм снаружи, а ключи бросил внутрь, полагая, что толпа не станет ломать дверей собора. Однако народ к тому моменту распалился настолько, что были выломаны не только входные врата, но и все запертые двери внутри собора. После первого обыска горожане нашли Рябинина и потащили его под арест. А при следующем обходе под образами нашли прятавшегося Калсина. Ни бить, ни убивать в храме его действительно не стали. Толпа дала себе волю после того, как "ябедника" выволокли на площадь. Его долго били, а затем, вытащив из города, еще живого сбросили с моста в ров, где он и умер.

Расправой с "ябедником" активная часть бунта и завершилась. Служилый человек Рябинин, просидев под арестом у старост три дня, сдался и приказал жене принести требуемые народом 300 руб., после чего был отпущен целым и невредимым восвояси.

Но самой замечательной деталью хлыновского антикоррупционного бунта оказалось поведение воеводы Волынского. Имея значительное число ратников и вооружения, он заперся вместе с ними и не показывался на улицах до тех пор, пока народ окончательно не успокоился.

Последним эпизодом бунта стало задержание в пригороде Хлынова Котельниче бывшего воеводы Чевкина и его соратника Одинцова, отправлявшихся в Москву. Они забыли отдать котельническим жителям "платежные памяти" о том, сколько те заплатили за время их правления разных податей. А без этих бумаг казна могла потребовать заплатить опять. Поэтому Чевкина и Одинцова ласково попросили погостить в пригороде, а их человек отправился обратно в Хлынов за якобы забытыми "памятями". Пять дней спустя бумаги были доставлены, а чиновники продолжили путь в столицу, где рассказали о заговоре старост против царя и страшном хлыновском бунте.

Как водится, на место происшествия отправилась для сыска по делу команда во главе с князем Иваном Дашковым и дьяком Дмитрием Карповым. Двигалась следственная бригада неспешно и прибыла в Хлынов только в августе 1636 года. Во время допросов немалая часть горожан утверждала, что ничего не слышала и не видела. А та картина, которую в итоге удалось составить, показывала, что никакого зловещего заговора не было. Так что, видимо, лишь самых активных участников бунта отослали в города, еще более отдаленные от Москвы, чем Хлынов.

К тому времени жители города и уездов успокоились окончательно и, судя по тому, что те же сыщики начали следствие о злоупотреблениях и мздоимстве воеводы Григория Волынского, начали давать ему взятки. Ведь так поступали все вокруг. А те, кто не хотел или не мог платить, чаще всего не бунтовали, а убегали в новые места. Как показало еще одно следствие князя Дашкова и дьяка Карпова, проходившее чуть позднее, в 1637 году, некоторые сибирские города из-за вымогательства воевод, сажавших неплательщиков на цепь, попросту обезлюдели.

Но главное заключалось в том, что за попытку незаконного вымогательства "въезжих", вызвавшую бунт, воевода Волынской никакого наказания не понес.

"Воеводы продолжают питаться от должности"

Ничего удивительного в том, что суровое наказание обошло и самого воеводу и его противников, на самом деле не было. Вся местная власть на Руси испокон веков кормилась с опекаемых ею людей, и на этом строилась вся русская жизнь. Известный русский юрист Валериан Ширяев в 1916 году в своем обширном труде о российском взяточничестве писал:

"Наместники и волостели Московского государства и подчиненные им органы, отправляя службу на государя, получали содержание натурой с управляемого ими населения, или в виде периодических сборов, или же в виде пошлин за выполнение тех или других действий служебного характера. Система кормления открывала широкий простор для всякого рода злоупотреблений и прежде всего для притеснения населения поборами. Размер кормов, порядок их взимания устанавливался обычаем".

Но одновременно в Московском царстве предпринимались попытки хоть как-то обуздать аппетиты наместников и защитить от их поборов народ:

"Для ограждения населения от излишних сборов,— писал Ширяев,— обычай облекался в писаную форму в грамотах наместничьего управления. Уставные грамоты наместничьего управления были не столько инструкциями центрального правительства для местных агентов власти, сколько актами ограждения населения от злоупотреблений должностных лиц... Грамоты перечисляют с достаточной подробностью, когда, за что и в каком размере может брать себе кормы наместник. Выход из указанных границ: "а через сю мою грамоту кто что на них возьмет или чем изобидит" — влек невыгодные для нарушителя последствия: "быти тому от меня, от великого князя, в казни". Содержание и характер многочисленных дошедших до нас уставных грамот наместничьего управления довольно однообразны: они различаются между собою лишь частностями".

Проблема заключалась в одном: чтобы великий князь привел свои угрозы в исполнение, требовалось написать ему челобитную, а последствия этого были непредсказуемы. Воеводу-мздоимца могли действительно отозвать и казнить. Но могло и начаться долгое следствие или еще более долгий суд, где сторонам предстояло доказывать свою правоту.

В целом, однако, система считалась вполне приемлемой, и позднее, в конце XV века, ограничительные положения из грамот перешли в "Судебник" великого князя Ивана III. Но ситуация со злоупотреблениями и взяточничеством ничуть не изменилась. В том же труде Ширяев писал:

"Наместников и волостелей, о которых говорили грамоты и Судебники, сменили органы выборного земского самоуправления и затем в XVII веке воеводы, но эти реформы в организации внутреннего управления не сократили злоупотреблений. Казалось, вся система московского управления питала злоупотребления должностных лиц и способствовала их развитию. Хотя в XVII в. кормленщики существуют только в виде исключения, но в действительности воеводы XVII в. продолжают по-прежнему питаться от должности. Центральному правительству это не только известно, но оно само считается с доходностью должности при ее замещении".

Кроме того, крайне медленная доставка корреспонденции мешала наладить реальное управление местными властями. Поэтому в наказах воеводам приходилось делать оговорки, дававшие им простор для самостоятельного принятия решений, но одновременно и для мздоимства:

"Злоупотребления органов власти,— утверждал Ширяев,— были многочисленны и разнообразны. Они чинились и за счет местного населения, и за счет интересов государства; выбор способа наживы зависел от личного вкуса и усмотрения воевод. Наказы воеводам давали в этом отношении большой простор, так как наряду со строгими предписаниями держаться точно данной инструкции центральное правительство считалось заранее с возможностью отступления от требований наказа: "Буде в сих вышеписанных статьях что явится в нынешнему делу и времени ко исправлению несогласно, и чего будет делать немочно и казне убыточно, а всякого чина людям тягостно, и воеводам со товарищи в тех статьях чинить по своему правому рассмотрению, как бы казне было прибыльнее, и людям не в разорение, без всякого пристрастия, памятуя страх Божий и крестное целование". Одни из воевод пользовались своим властным положением, чтобы кормиться сытно за счет местного населения. Другие предпочитали жить с населением в мире и за щедрые подношения освобождать его от несения государственного тягла. Но бывали случаи одновременного пользования тем и другим способом, т. е. утеснения населения и одновременного обмана центрального правительства".

"Решили его, воеводу, убить"

В такой непростой ситуации царский двор мог сдерживать мздоимство единственным способом — дать жителям городов и сел возможность жаловаться на злоупотребления воевод, причем подходить к подобным жалобам со всей возможной серьезностью. Однако, как отмечали историки, до тех пор пока воевода кормился, не злоупотребляя до крайности властью, как простые, так и богатые — "большие" люди предпочитали отмалчиваться и терпеть. Следствие могло длиться годами, а воевода за это время мог доставить много неприятностей. Так что гораздо удобнее и безопаснее было писать челобитные на воеводу после окончания его службы. Тогда он попадал в руки мздоимцев-следователей и обиженные им жители получали если не материальное, то моральное удовлетворение, зная, что ему приходится отдавать нажитые за их счет богатства.

Иногда народным представителям все-таки удавалось затеять судебное дело и во время службы воеводы. Но выиграть суд не получалось почти ни у кого: в лучшем случае дело сводилось к примирению сторон. А в некоторых случаях, как это случилось в Сольвычегодске в 1636 году, терпение людей кончалось раньше, чем начинался суд, и события приобретали неожиданный характер.

"Сольвычегодский воевода Ф. Головачев,— писал историк Михаил Богословский,— жаловался в Москву, что посадские люди по наущению видной местной посадской семьи Гогуниных с земским старостою и целовальниками во главе 12 февраля 1636 г. составили заговор на его жизнь, решили его, воеводу, убить, а занимаемый им двор сжечь, оформив это решение будто бы составлением официального акта, "одинашной записи", которую скрепили своими руками. Для исполнения замысла заговорщики наняли 60 человек разного сброда, "посадских безместных людей, ярыжек". 13 февраля после обедни, писал воевода, ударили у Климента Чудотворца во все колокола в набат, и нанятые посадские люди пришли к воеводскому двору "с луки, с пищали и с ослопы, и с каменьем, и с бревны, и с соломою, и с огнем, и с топоры и у двора ворота выломили", двор зажгли, воеводу взяли в плен, а имущество его все пограбили и разнесли".

Как писал Богословский, по жалобе воеводы Головачева началось расследование:

"Один из очевидцев происшествия давал о нем на допросе изобразительное показание. Действительно, "у Соли Вычегодской мирские люди в колокол били", и его, свидетеля, взяли с собой Андрей да Петр Строгановы и привели к воеводе Федору Головачеву на двор, "и у него де, у Федора, на дворе у ворот и за вороты многие люди шумят и вопят на него, на Федора, а иные меж себя, и Федора иные многие лают, а иные де безумные люди хотят его, Федора, и убить"".

Нападавшие выдвинули встречные претензии:

"Со своей стороны сольвычегодский всеуездный мир представлял дело в другом свете. Воевода, жаловался мир, государевых грамот не слушал, миру чинил великие насильства и весь Сольвычегодский уезд запустошил; в 1635 г. при въезде своем на управление взял с мира 430 руб.".

Особенно возмущало сольвычегодцев вмешательство воеводы в распределение выгодных должностей в городе и уезде, которые должны были замещаться по очереди и с помощью выборов:

"Он вмешивался в земские выборы, сам назначал выборных к разным казенным службам, не соображаясь с мировой очередью, приказывая мирским людям прикладывать к таким выборам руки насильно в съезжей избе, грозя батогом, и брал с таких выборных откупного рублей по 5 и больше. Посадского целовальника, отказавшегося подписать счетный список, потому что находил его неправильно составленным, "убил на правеже и ноги ему переломал"".

Кроме того, как писали представители народа, Головачев просто и бесхитростно обкрадывал казну:

"При отправке в Москву данных и оброчных денег взимал в свою пользу по 3 деньги с рубля; брал себе насильно деньги за дрова, за лучину и за сено, хотя земский староста доставлял ему эти припасы в натуре. Ежедневно брал себе у старосты "повседневные многие харчи во весь год хлебом, и калачами, и рыбою, и живыми быками", приказывая старосте харчи эти в расходные книги расписывать на проезжавших через Сольвычегодск сибирских воевод; учредил у себя на дворе пивные вари, для которых солод и хмель требовал у мира, и т. д.".

Выяснить, кто прав, а кто виноват, следствие не смогло, и за дело, как писал Богословский, взялся суд:

"Возник процесс между воеводою Ф. Головачевым и сольвычегодским всеуездным миром. Головачев предъявил к миру иск о разграбленном скарбе, список которого он приложил к челобитной. Мир представил со своей стороны длинный список воеводских злоупотреблений. В старину процессы наместников и волостелей с мирами, если не заканчивались мировой сделкой, решались иногда судебным поединком — дракой между наместниками и уполномоченными земских миров. И в этом процессе после того, как попытка Ф. Головачева помириться с сольвычегодцами на 400 рублях, которые он им предлагал, не увенчалась успехом, обе стороны обратились в приказ с просьбой решить дело ордалией, пыткой. Ф. Головачев предлагал пытать представителя сольвычегодцев П. Гогунина в грабеже и покушении на убийство, обещая заплатить ему за бесчестье и увечье, если не допытается, а П. Гогунин со своей стороны просил дать на пытку Ф. Головачева в поклепе. Дело докладывалось государю, который указал о злоупотреблениях Головачева произвести на месте большой повальный обыск".

Однако попытка сделать спасение страдающих от вымогательства делом самих страдающих, успехом не увенчалась и привела к росту числа антикоррупционных бунтов. После вступления на престол царя Алексея Михайловича подобные события произошли в том же Сольвычегодске, Великом Устюге и других городах. Возможно, поэтому в Уложении Алексея Михайловича 1649 года появились пункты, описывавшие чиновничьи преступления и наказания за них. Но, как отмечали историки, если за неправомочный суд и вынесение судебного решения за взятку там предусматривалось наказание, то о взятках за исполнение (или неисполнение) обязанностей там ничего не говорилось.

Так что мздоимцев продолжали наказывать в индивидуальном порядке, по царским указам. В 1654 году, к примеру, наказали двух высокопоставленных взяточников — князя Александра Кропоткина и дьяка Семенова. Первый взял 150 руб. за разрешение дела жителей города Горохова, которые, вопреки царскому указу, не хотели становиться купцами — вступать в гостиную сотню. А второй за помощь в том же деле получил бочку вина, а затем потребовал еще 30 руб. Хотя виновные, как говорилось в указе, заслуживали смертной казни, их повелено было бить кнутом.

Но назначение наказания за то, что еще недавно считалось обыденным делом, не изменило ровным счетом ничего. Записи уездных и прочих старост, которые вели строгий учет общественным деньгам, потраченным на подношения и взятки воеводам, свидетельствовали о том, что в начале самостоятельного правления царя Петра I не менялось абсолютно ничего. Староста Тотемского уезда, к примеру, в 1691 году записывал: "Декабря в 1-й день стольнику и воеводе Василью Ивановичу Кошелеву несено рыбы палтусины на 11 алтын на 4 деньги, куплена у Василья Губы; да семги на 7 алтын, трески на 5 алтынъ, щука на 2 алт. на 4 деньги, репы на 5 алт., толокна полпуда, дано 3 алт., палтусины сухие на 2 алт. на 2 ден.". И подобные записи о пудах рыбы и прочих продуктах староста делал едва ли не каждый день.

Новый царь взялся за мздоимцев со свойственной ему страстью.

(Окончание следует.)