Завершившийся недавно Третий московский международный фестиваль имени Чехова огорчил русских театралов: он показал, что никогда и нигде в мире театр не может стать важнейшим из искусств. Но и порадовал: Москва наконец-то включилась в круговорот мировой театральной продукции.
Сразу оговоримся: на фестивале имени Чехова показывали спектакли не только по пьесам Чехова. Театралам это, разумеется, хорошо известно, но для далекого от театра стороннего наблюдателя такая оговорка будет нелишней. Пресловутый "чеховоцентризм" русского театра так глубоко въелся в наше коллективное подсознание, что представить себе кого-то, кто согласился встать под чеховские знамена без томика пьес Чехова в руках, почти невозможно. Чехов, как известно, это наше все.
Театр без души
Еще одно наше все — это МХАТ. Закончившийся фестиваль был посвящен столетию Московского Художественного театра. Временное совпадение (кстати, неполное; день рождения МХАТ отпразднует только в октябре) само по себе ни к чему не обязывало: не будь юбилея, фестиваль, имеющий двухгодичный цикл, состоялся бы все равно. И посвящение было нужно не столько Чеховскому фестивалю, сколько МХАТу, накануне юбилея переживающему не самый радостный и не самый плодотворный период своей истории. А благодаря посвящению получилось, что артисты со всего мира приезжали еще и с тем, чтобы выразить почтение самому знаменитому русскому драматическому театру.
Почтение это было формальным. Но все внешние признаки оказались соблюдены: чеховский марафон закрылся "Тремя сестрами" Олега Ефремова, а открылся гастролями Американского репертуарного театра, неустанно пропагандирующего в Новом Свете величие идей Станиславского. Американцев приняли доброжелательно и даже радушно, но несколько снисходительно: так, должно быть, смотрели бы на Бродвее наши лучшие мюзиклы. Так смотрят на детей, всерьез играющих во взрослую жизнь.
Приезжал еще театр "Сейнендза" из Японии. Они играли "по Станиславскому" драму из самурайской жизни — мыльную оперу с кровавой пеной. Это был почти курьез. Европейские и эсэнгэшные традиционалисты в лучшем случае выглядели добротно, но скучно, в худшем — скучно и небрежно. Русский провинциальный театр выступил и вовсе скверно. Лучше бы его не привозили вовсе. На фоне отлаженных, как хорошие машины, европейских спектаклей профессиональная неряшливость белгородцев, воронежцев и калининградцев колола глаза.
Самые же интересные спектакли Чеховского фестиваля не просто выбивались из традиции русского психологического театра, но доказывали, что пути мировой сцены давно не имеют с ней ничего общего. Если пощадить мхатовское самолюбие, то можно сказать мягче: русскую сценическую традицию чтут, но единственно верной и единственной подлинно человечной нашу театральную школу не считают.
Многим русским режиссерам, актерам, да и зрителям с этой мыслью свыкнуться нелегко. И в глубине души они по-прежнему свысока относятся к великим "формалистам" вроде любимого Европой американца Роберта Уилсона или японца Тадаши Сузуки. "Сопереживание" остается для нас самой надежной, универсальной мерой театра. Расстаться с убеждением, что зритель, которого ничто не тронуло и не растрогало, зря потерял вечер, действительно непросто. "Ничего не скажешь, красиво,— похвалила спектакль Уилсона 'Персефона' одна влиятельная критикесса.— Но где же тут человеческие характеры? Где судьбы людские?"
Специально дразнить традиционалистов никто из составителей фестивальной программы не собирался. Так само вышло. О том, как сочетаются спектакли друг с другом, дирекция не слишком заботилась. Пятьдесят спектаклей, показанные за сто дней, вступали во взаимоотношения не столько друг с другом, сколько с нашими представлениями о том, что сегодня представляет собой театральная реальность — как мировая, так и отечественная.
Нет более неповоротливого искусства, чем театр. Для организаторов фестиваля это обернулось конкретной проблемой. Им, конечно, хотелось показать в Москве театральных новаторов — тех, кто заставил о себе говорить в последние годы. Но вместе с тем хотелось и закрыть наконец-то белые пятна: привезти в Россию спектакли всемирно известных режиссеров, живых классиков, доселе никогда здесь не бывавших, как упомянутый уже Уилсон или француженка Ариана Мнушкина. Ради них пришлось даже отказаться от классиков любимых. В программе нынешнего Чеховского фестиваля не было спектаклей ни Штайна, ни Брука, ни недавно умершего Стрелера.
Фестиваль без зрителей
Времена, когда любому зарубежному театру в Москве был обеспечен аншлаг, прошли. Это в 50-е или 60-е годы гастролями Брука или "Берлинер Ансамбля" театралы жили еще несколько лет после того, как они закончились. Десять лет назад фестиваль немецкого театра произвел в столице настоящий фурор, и каждый из дюжины привезенных тогда спектаклей казался едва ли не шедевром, хотя на самом деле таковым были разве что "Три сестры" Штайна.
Чеховский фестиваль родился вскоре после этого вторжения немецкого театра. Поначалу он был задуман Международной конфедерацией театральных союзов как способ поддержания связей между бывшими союзными республиками: предполагалось, что каждая из них представит по одному спектаклю. Потом идея из межреспубликанской трансформировалась в международную.
Тогда, в начале 90-х, трудно было представить себе более утопическую затею, чем театральный фестиваль. Но оказалось, что желание хотя бы раз в несколько лет смотреть мировой театр способно пересилить все трудности. Второй Чеховский фестиваль прошел два года назад.
Голод на шедевры, как ни странно, сохранился до сих пор. Хотя надежду увидеть их питает гораздо более узкий круг зрителей, чем раньше. На последнем Чеховском фестивале в залах из вечера в вечер собиралась одна и та же публика. Иногда ее не хватало, и тогда задние ряды печально светились пустыми креслами. Полностью и заранее билеты были распроданы только на два спектакля: "Аркадию" петербургского Большого драматического с Алисой Фрейндлих в небольшой роли и "Много шума из ничего" лондонской труппы "Чик бай Джаул", приехавшей в четвертый раз за последние несколько лет и в четвертый раз сыгравшей с шумным успехом. Идут на то, что хорошо знают, не особенно различая "свое" и "привозное". А на малознакомое приходят неохотно, будь это хоть великий-развеликий Уилсон. Московская публика стала менее любопытна и жадна. В этом смысле она стала более похожа на публику всех так называемых театральных столиц мира.
Теперь к зарубежному театру русские зрители стали относиться как к собственному: мейнстрим ценится больше и покупается лучше, чем эксперимент, пусть даже удачный. Показательно, что из двух немецких спектаклей, привезенных в Москву на фестиваль, крепко сбитая режиссером и аккуратно сыгранная актерами "Медея" Штутгартского театра пользовалась гораздо большим успехом, чем выдающиеся, но для русского глаза диковинные берлинские "Три сестры" Кристофа Марталера, недосчитавшиеся после антракта трети зрителей. Никто не спросил "зачем привезли 'Медею'?", зато недоумений по поводу немецкого Чехова было предостаточно.
А главным итогом Чеховского фестиваля можно считать то, что он кончился ничем. В том смысле, что не потряс основ и никому не открыл глаза на театр. Снобам он подарил удовольствие процедить при случае сквозь зубы: "Видел я в Москве эту вашу Мнушкину, и она мне не понравилась". Ценителям — получить очередную порцию положительных и отрицательных впечатлений. Не искушенным в эстетических течениях зрителям — попросту увидеть на сцене что-то новое. Разумеется, только тем зрителям, у кого было такое желание.
РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ
Самые интересные спектакли фестиваля показали, что пути мировой сцены не имеют с русской театральной традицией ничего общего
Московская публика стала менее любопытна и жадна. И поэтому больше похожа на публику всех театральных столиц мира
Подписи
Сценические "картинки" Роберта Уилсона были завораживающе красивы. Глядя на них, многие зрители тосковали по психологическому реализму
Кристоф Марталер нарушил святую заповедь: ставить "Три сестры" только о русских. Его герои — жители восточной Германии после падения берлинской стены
"Маскарад" вильнюсского Малого театра (режиссер Римас Туминас) был завален снегом
Балет "Нераскрытая тайна" бельгийской компании "Ультима Вез" напомнил о хичкоковских птичьих кошмарах