В Петропавловской крепости открылась фотовыставка "Санкт-Петербург 1903 года. Грани столетий". То, что юбилей случится только через три года, никого не смутило.
Выставку придумали кураторы Надежда Воинова и Глеб Ершов, материалы для нее предоставили Музей истории города и Архив кинофотофонодокументов. Выставка получилась стильная и абсолютно антиюбилейная. Ни единой уступки петербургским мифам, которые принято отряхивать от пыли к очередной дате. Хотя как раз на грани столетий Петербург без устали что-нибудь справлял: то трехсотлетие дома Романовых, то собственное двухсотлетие, то столетие победоносной Отечественной войны.
На выставке нет ничего от величаво бездушного Петербурга имперского. Город, запечатленный в фотографиях, отзывается на нужды маленьких, больших и средних людей с какой-то вульгарной готовностью даже в момент имперского торжества. Стоит себе Думская башня, разубранная к государственному празднику лентами, цветочными рюшами, оборками и гирляндами. Не башня, а торт. Под боком у этого сооружения не "Самодержавие, Православие, Народность" или, на худой конец, "Слава императору!", а зазывное безобразие на пол-улицы: "Перуинъ для рощенiя волосъ".
Ничего от романтического демонизма "города-вампира". Никаких болезненных фантазий. Дома, густо обвешанные рекламными щитами, и не думают растворяться в неверном северном свете. По мостовым не скачут Медные всадники — ползут конки и бегают трамваи. Город предается индустриальному пафосу предыдущего века. Объектив жадно схватывает каждую подробность мускулистого промышленного тела. Чугунный лоск новеньких паровых котлов, коленчатые суставы электростанции, клепы бронемашин, пухлую личинку дирижабля, стальное великолепие велосипедов. Традиционная композиция групповых снимков (задний ряд стоит, средний — сидит, на переднем плане двое улеглись симметрично друг другу) начинает восприниматься как монумент цеховой гордости. Так располагаются и сановники в лентах и орденах, и промасленные рабочие с гаечными ключами. Это ритуал.
Случайное тщательно искореняется. Время остановлено не самой фотографией. Жизнь умерщвляют и препарируют непосредственно перед снимком — неспешно и продуманно. Фотограф, подоспевший к развороченной взрывом даче Столыпина, непременно расставит полицейских, пожарных и санитаров аккуратными рядами — чтобы просматривались и деревянные лохмотья дома, и каждый участник события. Ладно, взрыв. Все-таки историческое событие. Но мимолетные жанровые сценки — и те строго расписаны по ролям. Вот почта: один перегнулся под тяжестью мешка, другой поднес конверт к ячейке, третий склонился над гроссбухом, курьер наготове, начальник занес ногу через порог. Режиссерскую руку выдают напряженные спины участников и та старательность, с которой отводят взгляд лишь бы куда, только от объектива. Позы четко определены. Фигуры не загораживают друг друга. Кто чем занимается, видно сразу. Никто не волынит — все при деле. И так везде. Художники позируют на фоне непросохших творений. Или с кистью. Государственные мужи — исключительно за письменным столом. Или с телефонной трубкой. Или в гробу — важно почивая после праведных трудов.
Этот новый деловитый Петербург неотразим. Настолько, что на двадцатом экспонате избыточная отчетливость, перегруженность тщательно прописанными деталями, свойственные всем старым фотографиям, начинают казаться чертами сугубо петербургскими. Вроде внятного "булоч-ная" или "порядоч-но", проговариваемого в пику фонетическому пюре среднерусских "булошных" и "дожжей". Выйти после этого в неторопливый осыпающийся Петербург-2000 как-то особенно приятно.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА, Санкт-Петербург