Александр Бродский отпраздновал свое возвращение на родину своеобразным персональным фестивалем. Он одновременно открыл две выставки в разных художественных галереях. Одна — "Кома города" — в галерее Марата Гельмана, вторая — "Записки путешественника" — в клубе "ОГИ".
Трудно назвать другого архитектора, способного организовать в Москве столь масштабную акцию художественной миграции — несколько сотен архитекторов, художников и критиков провели вечер в движении с Полянки на Чистые пруды. Для полноты перформанса Бродскому следовало построить их в колонну и организованно провести народ от Гельмана в "ОГИ" — присутствие среди его поклонников рок-певца Андрея Макаревича придало бы шествию законченные фестивальные черты. Тем более, что улица больше подходила для этой толпы — в крошечных залах радикальных галерей люди толкались, как в советском трамвае в час пик, только более восторженно.
Творчество Бродского, правда, немного диссонировало с парадно-фестивальным духом происходящего. Обе выставки более чем меланхоличны. Но настроению празднества это ничуть не помешало. Бродского так любят, что готовы радостно разделить с ним любую меланхолию.
У Гельмана Бродский выставил огромный стол, на котором вылепил город. Чуть наивно, из глины — город кажется детским. Будто это сделал пятилетний мальчишка, восторженно лепящий все новые и новые домики, ни на минуту не сомневаясь, что, во-первых, это город — его, а во-вторых, что он — хороший. Воплощенная мечта архитектора, по-детски верящего в позитивную триумфальность своего творчества и гордящегося им. Над этим городом висят восемь больших пластмассовых бутылей с капельницами. В бутылках — машинное масло. Эта жирная черная дрянь медленно сочится из капельниц и заливает белый глиняный город. К концу выставки, а продлится она месяц, она должна залить его целиком.
Для архитектора нет сюжета соблазнительней, чем макет. Это — его традиция, его власть, его профессия. От макетов ренессансных палаццо до больших градостроительных макетов, кои подавались в советское время главным архитекторам, большим советам, вождям. Вылепленный город — это архитектура как рукоделье, традиция понимания ее как скульптурного тела. Все это заливает грязь индустриальной эпохи, где архитектура — уже не скульптура, но машина для жилья, требующая постоянного пополнения машинным маслом. Архитектор был скульптором, стал механиком.
Стол с капельницами отдает операционной. Вот он, город, лежащий на хирургическом столе, сейчас начнем резать. Тогда это — проект не про засорение среды обитания, а про, так сказать, "замыслы неистовых хирургов". То есть — про страстное утопическое проектирование, которое является содержанием истории архитектуры Москвы ХХ века. Смыслом этой утопии и было превращение города в образцовый коммунистический механизм.
Но разглядывая медленно сочащуюся из капельниц жижу, вдруг понимаешь, что само ощущение кошмара, которое производит эта инсталляция, рождается из контраста белого беззащитного тела города и черных нависших бутылей. Когда одно прольется в другое, все это совсем не будет выглядеть кошмаром. Замысел Бродского родился из одного объекта, который он выставлял на выставке 1997 года в Музее архитектуры,— ренессансного палаццо, стоящего в поддоне с таким же черным маслом. Это было пронзительно красиво — белый фасад, отражающийся в темном зеркале "воды". Когда город тонет, он любуется собой. Ты начинаешь любить город не за то, как он красиво выстроен, а за то, как красиво умирают Венеция, Амстердам, Петербург.
Только вместо воды отработанное черное масло — жидкость индустриальной эпохи. Бродский словно пытается найти в этой эпохе органику и красоту естественного процесса. Неважно, какая вода,— важно, что отражение красиво. Про тот же поиск традиционных эстетических ценностей в мире, всякой традиции лишенном,— выставка "Записки путешественника" в "ОГИ". Бродский положил там бумажки из мастерской — старые газеты, справки, протокол о юношеском приводе в милицию,— хлам. На хламе — его зарисовки. Бессмысленные свидетельства бессмысленного течения жизни. При этом рисунки на старых газетах смотрятся как старинные рисунки с их фактурной бумагой и "мушиным засидом". Гравюры индустриального времени.
"Продукт художника — мусор из его мастерской",— это даже не классика, а азбука авангарда. Город тонет в нефти — это политкорректный американский проект, метафора социальной ответственности художника, удачно сочетающая радикальную мизантропию и прогрессизм модерниста. Внешне Бродский идеально соответствует рецептам левой авангардной тусовки, и его недаром ценят и любят в Америке. Но уникальность его таланта — в инверсии ценностей широких авангардных масс. Пафос этих ценностей — презумпция того, что сложившееся состояние мира глубоко отвратительно. Что в принципе правильно: мир, чего уж говорить, так себе. Кругом мусор и жирное машинное масло. Бродский, однако же, ухитряется, удерживая всю эту отвратительность и зримо ее предъявляя, вдруг обнаружить в ней красоту, которая позволяет с ней мириться. Красоту почти музейную, когда протокол привода в милицию оборачивается ренессансной гравюрой.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН
Выставка открыта до 19 апреля.