В пятницу в Российском фонде культуры состоялось награждение лауреатов литературной премии Аполлона Григорьева. "Коммерсантъ" уже сообщил о том, что главная награда — $25 тыс.— досталась петербургскому поэту Виктору Сосноре. С подробностями — МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ.
Подходя промозглым вечером к особняку на Гоголевском бульваре, я думал о вещах банальнейших. Трудно зарабатывать деньги, господа. А уж поэту — почти невозможно. Главная проблема такова — труд поэта совершается в тайную минуту вдохновения, а вознаграждение за этот труд получает он неведомо когда.
Что касается признания, с ним все-таки попроще. И представительнейший сбор гостей, пришедших поаплодировать аполлоническим лауреатам, подтверждал это соображение. В отличие от Букеровской премии, "заточенной" под "статусность" и культивирующей не писателей, но V.I.P., "Аполлон" собрал на свое торжество едва ли не всех действующих литературных персонажей.
"В нашем решении,— сказал председатель жюри Сергей Чупринин,— есть выпад и вызов..." Возможно, Сергей Иванович просто выдавал желаемое за действительное — новейшая традиция предписывает окружать всякую литературную премию каким-никаким, а скандалом. Тут же скандала решительно не было. Наоборот, решение из всего потока отечественной словесности прошлого года выделить трех поэтов никакого протеста не вызывало.
"Умираем мы, спим и обедаем, громко плачем, слова говорим, и какие-то цели преследуем, и не ведаем, что мы творим". Сорокадевятилетняя Светлана Кекова — филолог, кандидат наук, преподаватель Саратовского университета, но ее метафизически-трезвая поэзия совершенно лишена и академического занудства, и академической камерности. Заброшенность человека в мир и его в этом мире шаткое положение одинаково ощущаются и на берегах Волги, и Невы, и Москвы-реки.
Еще один лауреат, Геннадий Русаков (1938 г. р.) — профессиональный переводчик, полжизни проведший во всяких советских дипломатических миссиях в Нью-Йорке, Женеве и прочих центрах цивилизации. Уже несколько лет он печатает в "Знамени" цикл своих стихотворений "Разговоры с богом". С "богом" с маленькой буквы. Стихи, мне показалось, сводятся к допытыванию у этого самого с маленькой буквы: зачем он запихнул поэта в этот мир? Судя по тому, что цикл не кончается, ответа нет. Критик Валентин Курбатов, представлявший Русакова, назвал его "явлением по-русски открытым, по-русски многовместительным" и добавил, что боится "этой книги, ее горячих кощунств". Мне лично эти кощунства показались скорее тяжеловесными, нежели пугающими.
Виктора Соснору представили третьим, и ряды собравшихся облетел шепоток: "вот ему и дадут". Критик Владимир Новиков в своей речи все больше напирал на латынь, но цитаты на всякий случай не переводил. Публика помоложе силилась вспомнить, кто такой Соснора. Фамилию знают все — а вот читать-то почти никто не читал. На самом деле Соснора — фигура в отечественной словесности уникальная. Хотя бы тем, что ему было позволено еще в советские времена заниматься словесными экспериментами. Соснору плохо — но печатали всегда, еще с 60-х. Его любили дожившие до "оттепели" футуристы, а начал публиковать не кто иной, как соратник Маяковского Николай Асеев. Соснора объездил благодаря знакомствам в клане Бриков (Арагон, Триоле и др.) весь мир. И ни разу не дал повода заподозрить себя даже в простой лояльности по отношению к советской власти. Такое впечатление, что Сосноре всегда было на нее плевать. Стихи его принадлежат к не самой мощной, постфутуристической традиции — у которой немного поклонников, но которая уважается. Не может не импонировать резкость суждений питерского поэта: "Культура к искусству не имеет никакого отношения. Искусство — это преступление, искусство не делают культурные люди, его делают выродки, такие как Маяковский. Что такое 'Облако в штанах'? 'Наполеона поведу на веревке, как мопса!' — зачем? Культурные люди такого никогда не делают. Или Набоков. Все, что он писал, это ерунда, одна 'Лолита' — книга, потому что он совершал преступление против искусства, против культуры и всех маленьких девочек".
Виктор Соснора болеет, лежит в больнице, и приехать на церемонию не смог. Но некоторая аура неукротимого индивидуалиста волшебным образом присутствовала в зале — и потому, когда было объявлено, что главная премия присуждена именно ему, вспыхнул уважительный, чуть отдающий опасливым пиететом аплодисмент. Все справедливо. Общество зашумело стульями и плавно перетекло в соседнюю залу, где по случаю масленицы разносили блины с икрой. Блины, замечу, так и рвали с тарелок. На моих глазах пожилая литературная дама ухватила блин как-то неловко, и с него мелким бисером полетела черная икорка. Вспомнилось из Светланы Кековой: "и крошки хлеба в волны Леты, как звезды черствые, летят". У поэта все всегда выглядит драматичней, чем в жизни, хотя суть та же.