Несколько десятков поминальных текстов, собранные в "Книге мертвых-2" составляют типический лимоновский расклад: юным если не по возрасту, то по духу ангелам-нацболам, павшим смертью храбрых от рук "допотопных ящеров-чекистов" или просто "убитым смертью" — фигурантам и жертвам грозного, но живого настоящего — противопоставлены именно что совсем не демоны (много чести), а никчемные представители заскорузлого прошлого.
Таков — "без градусов души" — например, Сергей Довлатов ("сырое бревно человека с красноватым лицом с бульбой носа"), сочинявший "полную хохм бытовую литературу", который к тому же "напечатать в своей газете интервью со мной так и не захотел". Или Алексей Хвостенко ("помню его бурые нечистые волосы"), производивший "комнатное искусство для своих". Или Геннадий Айги — "умозрительный и, скорее, бесцветный". Или Пригов — "приживалка советской эпохи". Даже вроде бы классово близкий Илья Кормильцев до нужного градуса души определенно не дотягивал.
Да что говорить о конкретных персонажах, когда тут вообще такое: "Я не выношу стариков и инвалидов, женщины старше тридцати вызывают у меня сочувствие и презрение одновременно". И хоть внутри традиции, в которой уже имеется литературно канонизированное "Я люблю смотреть, как умирают дети", эта поза особо шокирующей не выглядит, но все ж совсем не цеплять не может.
В этом цеплянии, щекотке даже читателя здесь все и дело. "Книга мертвых" — это такой не рок, а рэп на костях. А зацепить и раздразнить слушателя, как известно, первейшая задача любого правильного рэпера.
В виде рассказов об умерших Лимонов наконец-то записывает классический boasting — рэп-самовосхваление: "я самый крутой, и тачка у меня самая крутая, и телки у меня самые крутые, и пистолет мой самый большой".
"На той конференции я пережил свой литературный триумф, да такой, какого не имел ни один русский писатель со времен выхода "Ивана Денисовича"" (некролог Сергею Довлатову). "Как хорошо, что я не человек, но сверхчеловек" ("Ляхи" — некролог умершим одноклассникам). "Элегантность я, видимо, имел с рождения" (некролог Хельмуту Ньютону). "Я был очень известен" (некролог саксофонисту Стиву Лейси). "Уже в 1968 году я был известен и популярен среди поэтов underground(a) и даже официальные Евтушенко, Вознесенский, Тарковский, Д. Самойлов, Слуцкий знали меня и ценили" (некролог Геннадию Айги). "Меня взяли в элиту" (некролог Мстиславу Ростроповичу). "Моя подружка на сорок семь лет моложе меня, она 1990 года рождения" (некролог Дине Верни).
При всей задорности этого речитатива, с ним все же имеется проблема — он как-то перекрывает общий смысл книги, скрадывает ее сюжеты, забивает ее несложную идеологию. Весь этот лимоновский культ юности, все это противостояние "молодой России" и "старой России", все эти "подростков затылки худые" и заплывшие загривки престарелых обывателей, все — даже любовь, предательство, война и тюрьма — оказывается полурастворенным в потоке самоутверждающих мантр. Конечно, принципиальное отсутствие скромности — этого мещанского сантимента — никак нельзя назвать новостью, говоря о Лимонове, у которого не только первая, но, в общем-то, и все книги вполне могли бы называться "Это я". Но в "Книге мертвых-2" этот Эдичка оказывается предъявленным миру с какой-то серьезной, далекой от художественного приема настойчивостью, свойственной лишь старым и малым. Эдуард Лимонов, конечно, относит себя к последним.
СПб.: Лимбус Пресс, 2010