В Московском центре искусств открылась выставка "78 столов Давида Штеренберга", подготовленная совместно с Домом фотографии. На этой красивой выставке сопоставлены натюрморты Штеренберга, композиции из реальных предметов из его дома и семейные фотографии — и действительно, столы везде. Так же часто романтики рисовали окна.
Самый маленький стол на выставке (сантиметра три на десять) был нарисован Штеренбергом в 1930 году — как раз когда его выгоняли с преподавательского места во ВХУТЕИНе. Натюрморт, надо полагать, полон самоиронии: на столе тарелка, но не с элегантным лимоном, как это часто бывает у Штеренберга, а с двумя комическими, обэриутскими какими-то кусочками колбасы. Сбоку наклейка из газеты, в которой ясно читаются два слова — "вещь" и "воспоминания". Третье слово — "Штеренберг" — написано прямо поверх всей картинки.
О вещи ему было что вспомнить. Штеренберг вступил в искусство в 1900-е годы, когда натюрморт был самым передовым жанром. Искусство уже махнуло рукой на психологию и занялось вещами; картина сама постепенно стала восприниматься как вещь, а не как окно в воображаемый мир. "Кресло для глаз", как говорил Матисс. У Штеренберга (который учился в Париже у Кеса Ван Донгена, "салонного Матисса") получался стол, а не кресло: круглая плоскость, а на ней какие-нибудь предметы. Поскольку он так же хорошо знал парижских кубистов, столешница эффектно вздыбливалась вертикально, так что предметы держались на ней с усилием, придававшим картинам бодрость и очень современное чувство легкой возбужденности.
В 1917 году, после Февральской революции, упразднившей бесправие евреев и преследования социалистов (а в юности он был членом Бундовской партии), 37-летний Штеренберг вернулся в Россию, где, похоже, открывались возможности куда большие, чем в Париже (там, честно говоря, он не слишком преуспел). В ноябре наркомом просвещения стал его парижский приятель Анатолий Луначарский, и когда встал вопрос о том, кто будет комиссаром по делам искусств, кандидатура Штеренберга возникла сама собой. Он был идеальной фигурой компромисса — реэмигрант со связями, культурный художник, но не из узкопартийной стаи Малевича, человек левых убеждений, но все-таки прежде всего артист. И он с энтузиазмом занялся распределением пайков и строительством невиданно свободного и счастливого искусства под опекой государства.
Его комфортные и, в общем-то, очень буржуазные полотна стали в этот момент расцениваться как революционные, так же играючи переворачивающие быт, как плоскость стола, и еще — как материалистические (в этом была своя правда): краской Штеренберг искусно и азартно вылепливал конфеты и спички, имитировал фактуру деревянной доски и резиновой губки. Эти натюрморты — сама поверхностность, яркая, модернистская, веселая, но совсем не авангардная: до аскетической абстракции Штеренбергу было далеко, и идти туда — ему, гедонисту — совершенно не хотелось.
Завотделом ИЗО Наркомпроса он был только до 1920 года, потом свою влиятельность стал утрачивать вместе со всем авангардом (по отношению к которому был все же сочувствующим, и то до определенного предела). Преподавал во ВХУТЕМАСе-ВХУТЕИНе, где воспитал целое поколение будущих советских классиков, Дейнеку например. Вместе с молодежью пытался создать "третий путь" между авангардистами и соцреалистами — "общество станковистов".
В нашей культуре Штеренберг занимает место классического "советского западника" с модернистским прошлым, вроде Ильи Эренбурга. Место было шатким и немного укрепилось лишь в годы оттепели — до которой Штеренберг, увы, не дожил, скончавшись в мрачном 1948-м. Такой западник и живописно-гастрономический гурман, между прочим, должен был быть завсегдатаем кафе. Натюрморты Штеренберга, где главное — форма столика, в известном смысле и являются отражением парижской "культуры кафе" с ее публичностью и выставленностью напоказ, с ее пылкими разговорами о политике и искусстве вперемежку, которые и породили весь модернизм еще в XIX веке. У Штеренберга получилось "искусство кофейного столика", по аналогии с "книгами кофейного столика", красивыми и непритязательными. Только в СССР кофе, кофейные столики и кафе были в своем роде экзотикой: признаками скорее культуры, чем ее недостатка. Так что он не ошибся, вернувшись на родину в 1917 году.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Выставка в Московском центре искусств на ул. Неглинной, 14 работает до 15 апреля.