Национальное государство кажется нам нормой, но на самом деле исторической нормой является многонациональная империя. Книгу о том, как изменялись на протяжении столетий имперские модели управления этническими и конфессиональными различиями, изучил обозреватель "Власти" Игорь Федюкин.
Мусульманские сообщества в Париже, Берлине и Лондоне вызывают нервную реакцию коренных жителей не потому, что последних так уж волнуют религиозные воззрения пришельцев,— большинству европейцев сегодня нет дела до религиозных воззрений соседа. Протест вызывает другое — попытки мусульман жить по собственным правилам. Именно это кажется совершенно невозможным: закон един для всех, и предположение архиепископа Кентерберийского, что шариат может быть официально признан как параллельная система права, воспринимается как интеллектуальная и политическая провокация. Не может такого быть, чтобы британские мусульмане жили по одному закону, а все прочие граждане — по другому.
Между тем если бы подобный правовой параллелизм стал реальностью, ничего необычного с исторической точки зрения в нем бы не было. Скорее наоборот: как пишут в своей новой книге два профессора Нью-Йоркского университета — Джейн Бербанк и Фредерик Купер, именно подобное сочетание в рамках одного государства разных правовых, культурных, социальных систем составляло в прошлом норму. На протяжении тысячелетий преобладающим видом политических образований были именно поликонфессиональные и полиэтничные империи, тогда как национальное государство как концепция появилось совсем недавно и в исторических масштабах выглядит краткосрочной аберрацией. Лозунг "Один народ, один рейх, один фюрер" показался бы очень странным любому из великих правителей прошлого: один фюрер, конечно, это хорошо, но один народ? Конечно же, под властью всякого уважающего себя фюрера должно быть много разных народов, чем больше, тем лучше.
Классическое национальное государство, как оно появилось в конце XIX века, пишут Бербанк и Купер, основано на предположении, что все населяющие его граждане одинаковы и, даже больше того, являются элементами единой общности, некоего единого национального тела. Подобное представление следует считать, конечно, фикцией: ни одному национальному государству не удавалось пока достичь стопроцентной гомогенности своего населения. Однако фикция эта опасна: в попытке добиться подобного единообразия национальные государства XX века развязывали кровавые кампании по изгнанию чужаков, по стиранию различий, по растворению конфессиональных, лингвистических, культурных меньшинств в едином теле нации.
Империя же, отмечают исследователи, предполагает не стирание различий, а управление ими: многонациональные, мультиконфессиональные государства должны были не просто выживать в условиях такой мозаичности, а ставить эту мозаичность себе на службу. Две ключевые империи древности — Римская и китайская династии Хань, послужившие прообразом для всех последующих держав, были основаны именно на разделении подданных на неравные категории — ханьцев и варваров в Китае, граждан и неграждан в Риме. Разделение это, однако, не стоит сводить к угнетению чужаков. В Римской империи перспектива получения гражданства была важным механизмом кооптации элит завоеванных племен и территорий. Римское гражданство предполагало и определенный стиль жизни, поэтому в надежде получить права гражданина провинциальные нотабли стремились усвоить римские манеры, образование, язык, а став гражданами, оказывались проводниками римского культурного влияния на своих территориях.
Именно подобная кооптация покоренных элит, утверждают Бербанк и Купер, и является основной задачей империи. Империя постоянно нуждается в солдатах для защиты своей территории; чтобы содержать солдат, нужны деньги, а чтобы собирать деньги, нужны местные администраторы. Однако, как показывает опыт едва ли не всех империй, рано или поздно эти местные правители становятся слишком независимыми: если я сам собираю налоги и сам содержу на эти средства солдат, зачем мне нужен император? В Римской империи в классическую эпоху правительство стремилось сделать легионы экстерриториальными, не давая им пустить корни в той или иной провинции. На другом конце Евразии империя Хань пыталась ограничить влияние местных магнатов, отказавшись от практики сбора военных ополчений. Местные князья теперь не собирали каждый свои собственные войска, но платили налоги, за счет которых император мог нанимать кочевников-варваров. Однако и в Риме, и в Китае, как мы знаем, в итоге провинциальные боссы все же приватизировали вверенные им территории, и империи распались.
Впоследствии именно подобная приватизация и составляла суть феодальной раздробленности на Западе, где король фактически потерял право приказывать подданным собственных баронов. Наиболее радикально эту проблему решала Османская империя: здесь и воины-янычары, и чиновник набирались из числа покоренных народов. Восьмилетних мальчиков отбирали у родителей и воспитывали в султанском дворце: вырастая, они теряли всякие связи со своими семьями, деревнями, провинциями. По сути, империей управляли люди без роду без племени, остававшиеся личными рабами султана. Однако еще более примечательной была оттоманская модель управления различиями конфессиональными. Европейские правители действовали в рамках модели "одна империя — одна религия", пытаясь создать державу, границы которой совпадали бы с границами христианства,— попытки эти неизменно выливались в кровавые войны. Оттоманы же, пишут Бербанк и Купер, принципиально не ставили себе задачу по полной исламизации собственных владений. Представители каждой конфессии на их территории получали право жить обособленной общиной в соответствии с собственными религиозными законами и под руководством собственных религиозных лидеров. Пока разногласия касались исключительно их собственных христианских или иудейских дел и не выходили за рамки соответствующей общины, разбираться в них должна была сама эта община. По сути, именно такой вариант и предлагал недавно для английских мусульман архиепископ Кентерберийский.
Российская империя, полагают Бербанк и Купер, была одним из лидеров в искусстве управления различиями. Имперский режим, позволивший создать к XIX веку огромную, самую большую в мире межконтинентальную империю, был основан на трех принципах.
Лозунг «Один народ, один рейх, один фюрер» показался бы очень странным любому из великих правителей прошлого. Конечно же, под властью уважающего себя фюрера должно быть много разных народов
Первый из этих принципов состоял в том, что различия принимались и признавались: в общем и целом империя не пыталась привести все попавшие под ее власть народы и территории к единому культурному или правовому знаменателю. Существовавшие на местах режимы рассматривались как данность и интегрировались в имперскую систему управления, использовались для решения стоящих перед империей задач. Население было разбито на десятки и сотни отдельных групп, каждая со своим уникальным статусом, не похожими правами и обязанностями. Казаки и евреи, купцы и мусульмане, чукчи и однодворцы, финны и католики — все занимали свое определенное место в имперской системе координат, и власти манипулировали ими, расширяя, сокращая или видоизменяя права той или иной группы, чтобы наградить, наказать или противопоставить их друг другу.
Второй принцип состоял в том, что правила вовсе не обязательно должны быть едиными для всех. Если в США превращение недавно заселенной территории в полноправный штат происходило в тот момент, когда численность ее жителей достигала определенного установленного порога, то в Российской империи решения редко принимались на основании таких формальных, единых для всех критериев. Каждая ситуация была уникальной, каждый случай рассматривался исходя из особенностей сложившейся ситуации. Вхождение новых территорий в состав империи происходило всякий раз на новых условиях, а проводимые реформы обычно распространялись только на некоторые регионы, не затрагивая остальные.
Третий принцип, наконец, состоял в том, что правила могли меняться. Если в других государствах абстрактные конституционные принципы часто ограничивали свободу для маневра, то российские администраторы поступали исключительно прагматически. Можно было делать исключения из правил, а если какое-то правило где-то не работало, его можно было пересмотреть применительно к данной отдельно взятой местности, но сохранить на остальной территории.
Традиционно подобная разнородность рассматривалась не как достоинство, а как недостаток Российской империи, как признак ее отсталости, как вынужденная реакция на относительную слабость государства по сравнению с его западноевропейскими конкурентами. Говоря о трех принципах, мы все же должны помнить, что империя следовала им не от хорошей жизни. Согласие предоставить той или иной группе уникальные права и привилегии часто было вызвано слабостью центра, его неспособностью навязать свою волю окраинам. Готовность инкорпорировать существующие структуры — местных князей, ханов, вождей, кагалы и советы старейшин в систему имперского управления определялась в большинстве случаев отсутствием эффективной бюрократии. Но как только правительство чувствовало в себе достаточно сил, предпринимались попытки унифицировать и рационализировать эту имперскую мозаику. Последнее, впрочем, верно и применительно к другим империям, даже высокоразвитые Великобритания и Франция в большинстве случаев были вынуждены идти на компромисс с социальной, правовой, культурной неоднородностью на местах.
Подобное имперское устройство, однако, оказалось плохо совместимым с новыми веяниями конца XIX века. Все чаще вставал вопрос о том, чьей была империя: империей подданных царя или русской империей? И если империя мыслилась как русская, а об этом все чаще заявляли сами правители, то каким в ней было место инородцев?
После революции 1917 года советские вожди выработали принципиально новую модель управления различиями. Народы бывшей российской, а теперь советской империи должны были жить по единым правилам, но взамен местные элиты получали право возглавить национальные и автономные республики. Сделка эта, однако, оказалась не слишком удачной. Система держалась, пока были репрессии, но как только представители элиты перестали убивать друг друга, начался стремительный процесс приватизации местными магнатами вверенных им территорий.
Бербанк и Купер, разумеется, не могут предложить безошибочную модель управления различиями: как мы знаем, все империи в истории рано или поздно распались. Но, как пишут исследователи, это не значит, что будущее за мононациональными государствами: их модель оказалась еще менее успешной, чем имперская. Что, конечно, не предполагает и возрождения империй, по крайней мере в знакомых нам формах. Но вот искусство имперского управления наверняка будет востребованным: возможно, стоит научиться признавать и принимать различия вместо того, чтобы добиваться недостижимого единообразия.
Jane Burbank, Frederick Cooper. Empires in World History: Power and the Politics of Difference.— Princeton University Press, 2010