Премьера опера
Одним из главных событий завершившегося в Амстердаме Holland Festival ("Ъ" писал о других его событиях в минувшую пятницу) стала мировая премьера написанной по заказу фестиваля оперы Александра Раскатова "Собачье сердце" в постановке знаменитого британского режиссера, основателя и руководителя театра "Комплисите" Саймона Макберни. Она прошла на сцене Амстердамского музыкального театра. Из Амстердама — РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Взяться за оперу по мотивам повести Булгакова композитора Александра Раскатова уговорил художественный руководитель Holland Festival, оперный режиссер Пьер Ауди. Он же привлек к сотрудничеству своего давнего знакомого, знаменитого английского режиссера Саймона Макберни, чья театральная компания "Комплисите" сейчас уже не так успешна, как 20 или даже 10 лет назад (его "Улица крокодилов", в начале 90-х гостившая в Москве, произвела у нас переворот театральных умов), но все равно на слуху. Господина Ауди, судя по его высказываниям, волновал актуальный политический запал булгаковского текста: руководитель фестиваля считает шариковыми современных российских олигархов, которые, по его убеждению, скоро сметут власть, которая их же и породила.
Саймон Макберни отдал дань социальному заказу: либреттист Цезаре Маццонис довольно аккуратно следовал канве булгаковского "Собачьего сердца", но режиссер перенес действие из послеоктябрьской в сталинскую эпоху. И хотя голытьба, стаей под красным флагом врывающаяся на оперную сцену, происходит все-таки из первых лет после большевистского переворота, видеоэкран не оставляет сомнений относительно реального времени действия — на нем возникают кадры сталинских физкультурных парадов на Красной площади. Голос, которому профессор Преображенский по телефону сообщает о проделках Швондера, окрашен известным всему миру кавказским акцентом. В конце спектакля обладатель этого голоса сам является на сцену, правда в гриме картавого вождя, что должно лишь усилить страх европейской публики. А если подобные карикатурные клише вызывают только зевоту, то это в амстердамском контексте проблема зевающих, то есть русских.
Вторая тема, "протянутая" через весь спектакль, гораздо сильнее и выражена куда эффектнее. Это тема научного эксперимента как насилия, ответственности за него и кризиса ученого сознания. Саймон Макберни, на самом деле никакой не социальный критик, а театральный фантазер. Он придумывает и устрашающий театр теней — многократно увеличенный прямой "репортаж" с операционного стола, и подвижную декорацию — стены и пол квартиры Преображенского несколько раз меняют углы наклона, открывая за собой пустоту одной из самых больших оперных сцен Европы, наконец, присочиняет эпизод ночного кошмара, посещающего профессора. Одиночество и отдельность Преображенского подчеркнуты тем, что в его партии, отлично исполненной знаменитым баритоном Сергеем Лейферкусом, слышатся влияния барочных речитативов.
Как и положено современной опере, "Собачье сердце" Александра Раскатова, уверенного, что "опера, вероятно, единственный жанр, где автор абсолютно свободен в выборе стилистических средств", наполнено аллюзиями и рифмами. В ней слышатся и Дмитрий Шостакович, и Альфред Шнитке ("Жизнь с идиотом" даже сюжетно напоминает "Собачье сердце"), советский режим грохочет военными духовыми, иногда вдруг наивно вплетаются инструменты народные. Но при всей своей сложносочиненности опера Александра Раскатова доступна для зрительского уха: она, в отличие от многих современных оперных сочинений, не замыкается в себе, и профессиональные игры в ней соединяются с очень простыми и остроумными решениями, например с тем, что партия Шарикова передается от одного голоса к другому. Подобно тому, как у юношей ломается голос, превращение в человека тоже сопровождается "ломкой".
Готовый продукт профессорских экспериментов мало похож на революционного хама. От него и опасности-то реальной не исходит: все-таки национальную традицию не обманешь, и у британца Макберни Шариков немного напоминает каких-то сказочных диккенсовских персонажей, он скорее нелеп и несчастен, чем страшен и зол. Конечно, уродца следует поскорее переделать обратно в собаку, потому что она придумана и вправду на славу. Большую гибкую куклу с неправдоподобно тонкими частями собачьего тела по сцене водят несколько актеров, поэтому она напоминает о японском кукольном театре бунраку. Похожий эффект: усилия людей видны, но все равно не отделаться от ощущения, что кукла ожила. Поэтому и застревает надолго в памяти первая сцена спектакля — снег, косо летящий световыми точками, и сумерки, в которых мечется и воет тощий пес. Поэтому и аплодисментов в финале Шарику и его команде достается едва ли не больше чем солистам и британскому маэстро Мартину Брэббинсу. Но они, как кажется из зала, за это не в обиде.