"Явились экспроприации, налеты, грабежи, убийства"

Теракты, происходящие в последние годы на Кавказе, и нападения на милиционеров в других частях страны ни по количеству, ни по числу жертв не идут ни в какое сравнение с тем, что происходило в Российской империи в годы революционного подъема в начале XX века. На подавляющее большинство высокопоставленных чиновников совершалось минимум одно покушение, а московского обер-полицмейстера Дмитрия Трепова пытались убить пять раз.

C 1901 по 1911 годы в ходе акций антиправительственных боевиков погибли и получили ранения более 17 тыс. человек.

105 лет назад, в 1905 году, индивидуальный революционный террор начал превращаться в массовый. Как выяснил обозреватель "Власти" Евгений Жирнов, главной ударной силой террористов были отнюдь не идейные борцы с царизмом.

Казалось бы вопрос, что общего у нынешних терактов на Кавказе и нападений на милиционеров в разных частях страны с событиями, происходившими в Российской империи более века назад, лишен смысла. Однако ответ на него очень прост: и тогда и теперь первые лица страны пытались создать в России государство с незыблемой вертикалью власти и бурно развивающейся экономикой.

"Градоначальник упал, обливаясь кровью"

Совместить абсолютную власть с экономическим процветанием русские самодержцы безуспешно пытались на протяжении веков. Петр I с помощью многочисленных указов давал широчайшие привилегии купцам, готовым расширять торговлю или строить фабрики. Но ничуть не меньшим числом распоряжений царь пытался побороть привычку чиновничества кормиться с тех, кто ему подчинен, что приводило большинство торговых и промышленных заведений к гибели или к захвату сановниками и иными приближенными к власти людьми. Немногие исключения лишь подтверждали общее правило. Именитые Строгановы, например, к началу XVIII века обладали такими богатствами, что даже самым влиятельным царедворцам оказались не по зубам. А Демидовы составили столь же значимое состояние, пользуясь прямым покровительством государя.

Аналогичное препятствие на пути к идеальной модели государственного устройства существовало и во времена Анны Иоанновны, и Елизаветы Петровны, и Екатерины II. Все они декларировали заботу о купцах и промышленниках, но исполнительные звенья вертикали власти неизменно поворачивали дело переустройства страны в привычное русло, и Россия продолжала оставаться великой военной державой с вечно расстроенными финансами и чахлой промышленностью, которая не могла даже обеспечить армию сукном русского производства.

Обширные планы по устройству и расширению промышленности лелеял и Александр I. В 1810 году он создавал комиссии по ее изучению и улучшению, а в 1822 году ввел для защиты отечественного производителя запретительные пошлины на иностранные товары. Но бурного роста производства так и не произошло. Расцвет российской экономики не наступил и при Николае I, который создал вертикаль власти, ставшую недосягаемым образцом на все времена, и со свойственным ему напором пытался стимулировать строительство новых железоделательных и прочих производств. Итогом его усилий стало позорное поражение в Крымской войне 1854-1856 годов и всеобщее понимание того, что без радикальных реформ обойтись невозможно.

Именно поэтому радикальная часть русского общества после отмены в 1861 году крепостного права ждала от Александра II новых и еще более решительных реформ государственного строя. А не дождавшись, решила идти к преобразованию страны революционным путем. К тому времени террор как метод революционной борьбы широко распространился по миру. Однако отправившиеся в народ революционные просветители считали, что добьются своей цели, неся массам свет социалистических идей.

Опыт оказался неудачным, и в 1876 году народники перешли от распространения отвлеченных и непонятных крестьянству идей к антиправительственной агитации, основанной на нуждах земледельцев. А в программной статье, напечатанной в том же году в первом номере нелегального органа революционной пропаганды "Земля и воля", говорилось не только об исторической неизбежности краха существующего строя, но и о терроре:

"С борьбою против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего... Разрушить систему может только народ. Поэтому главная масса наших сил должна работать в среде народа. Террористы — это не более как охранительный отряд, назначение которого оберегать этих работников от предательских ударов врагов. Обратить все наши силы на борьбу с правительственной властью значило бы оставить свою прямую, постоянную цель, чтобы погнаться за случайной, временной".

На первых порах достижение "прямой цели" казалось вполне реальным. Землевольцы устраивали штабы в губернских городах и начинали проникновение в уезды, занимая должности сельских учителей, волостных писарей, фельдшеров и т. д. Но их антиправительственная деятельность не осталась незамеченной, и вскоре начались аресты и суды. А в качестве ответа — теракты, начало которым положило покушение на генерал-адъютанта Федора Трепова.

"Первым выступлением этого рода,— писал историк народнического движения А. А. Кункль,— явилось предпринятое независимо от "Земли и воли" покушение Веры Засулич на жизнь петербургского градоначальника Трепова, поводом к которому послужило следующее обстоятельство: 13 июля 1877 г. по распоряжению Трепова был наказан розгами содержавшийся в доме предварительного заключения студент Боголюбов (Емельянов), осужденный на каторгу за участие в казанской демонстрации 1876 г. Возмущенная этой дикой расправой Засулич специально приехала из провинции в Петербург, чтобы проучить зарвавшегося градоначальника. 24 января 1878 г. она явилась под видом просительницы к Трепову и произвела в него выстрел. Тяжело раненный градоначальник упал, обливаясь кровью. Стрелявшая в него девушка бросила револьвер на пол и спокойно дала себя взять".

Следующая кровавая стычка землевольцев с представителями властей также вполне укладывалась в концепцию защиты революционеров от ударов врагов.

"30 января 1878 г. в Одессе,— писал Кункль,— жандармы нагрянули на конспиративную квартиру кружка Ковальского, в которой помещалась тайная типография и происходили сходки. Ковальский решил оказать вооруженное сопротивление. Когда жандармский капитан собирался приступить к обыску, Ковальский прицелился в него, но выстрела не последовало, так как револьвер дал осечку. Во время происшедшей вслед за тем свалки кто-то опрокинул лампу, и комната погрузилась во мрак. Тогда раздались два выстрела в потолок, произведенные другим членом кружка — Свитычем. Борьба жандармов с Ковальским окончилась обезоружением последнего. Но он не растерялся и, выхватив кинжал, ранил в плечо жандармского унтер-офицера Телепенко, а капитану Добродееву нанес удар в левый висок. Когда же жандармам удалось вытолкнуть Ковальского в переднюю и связать его, то вбежавшие сюда другие члены кружка обратили их в бегство. Освобожденный товарищами Ковальский, засучив рукава и взяв в руки кинжал, заявил, что пойдет пробиваться. Вместе с ним вышел и Свитыч с револьвером в руке. Оставшиеся в квартире члены кружка (Вера Виттен, Алексеев, Мержанова, Кленов и Виташевский) поспешно стали уничтожать все компрометирующие вещи, сжигая в печке письма и выбрасывая за окно шрифт, завернутый в бумагу. На улице Ковальский был ранен в спину и арестован жандармами, а Свитыч, расстреляв все патроны, вернулся в квартиру. Через некоторое время появился новый отряд жандармов, которые, взяв приступом квартиру, арестовали всех находившихся здесь".

"Революционер становится все более агрессивным"

Удары возмездия не заставили себя ждать. 28 февраля в Киеве стреляли в товарища прокурора Михаила Котляревского, однако теракт окончился неудачно — легкие револьверные пули застряли в массивной прокурорской шубе. Там же три месяца спустя ударом кинжала смертельно ранили жандармского полковника Густава Гейкинга. А через два дня после казни Ковальского, 4 августа 1878 года, боевик Сергей Кравчинский заколол кинжалом гулявшего по Петербургу шефа жандармов Николая Мезенцова. В прокламации землевольцев, напечатанной после этого в подпольной типографии и названной "Смерть за смерть", говорилось:

"Вы представители власти; мы противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги, и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены!"

Власти отвечали арестами и казнями, землевольцы — новыми терактами. В марте 1879 года идеолог террора Николай Морозов писал в "Листке "Земли и воли"":

"Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем. "Неведомая никому" подпольная сила вызывает на свой суд высокопоставленных преступников, постановляет им смертные приговоры — и сильные мира чувствуют, что почва колеблется под ними, как они с высоты своего могущества валятся в какую-то мрачную неведомую пропасть... Политическое убийство — это самое страшное оружие для наших врагов, оружие, против которого не помогают им ни грозные армии, ни легионы шпионов".

Подобные взгляды разделяли и другие видные члены "Земли и воли", считавшие, что теракты вызовут репрессии против широких масс и поднимут народ на борьбу с царизмом. Знаменитая Вера Фигнер, к примеру, вспоминала:

"На последнем собрании в Саратове мы решили, что в деревню надо внести огонь и меч, аграрный полицейский террор, физическую силу для защиты справедливости; этот террор казался тем более необходимым, что народ подавлен экономической нуждой, принижен постоянным произволом и сам не в силах употреблять такие средства".

Такой взгляд на вещи предопределил выбор следующей цели боевиков — священной особы государя императора. Правда, в руководстве "Земли и воли" нашлись противники теракта против царя, оказавшиеся в большинстве. Они опасались, что новая волна репрессий сведет на нет всю революционную работу, но остановить членов террористического крыла организации им не удалось. Террор затягивал и превращался в образ жизни и мысли многих молодых революционеров. Видный член "Земли и воли" Осип Аптекман вспоминал:

"Революционер становится все более и более агрессивным. Даже внешность его преобразовывается: вместо прежнего чумазого пропагандиста или даже современного деревенщика-народника в косоворотке и высоких сапогах пред нами теперь джентльмен, весьма прилично одетый. У него за поясом кинжал, а в кармане револьвер, он не только будет защищаться, но и нападать; он даром не отдаст своей свободы".

Долго ждать теракта не пришлось: его вскоре осуществил землеволец Александр Соловьев.

"2 апреля 1879 г.,— писал Кункль,— в начале десятого часа утра Александр II совершал свою обычную прогулку. Он обошел кругом здание гвардейского штаба (по Миллионной, Зимней канавке и Мойке) и повернул по направлению к Дворцовой площади. В это время пересек площадь какой-то человек в форменной фуражке (оказавшийся впоследствии Соловьевым) и, двинувшись навстречу царю, произвел в него выстрел. Александр II бросился бежать, крикнув полицейским: "Ловите!" Но Соловьев погнался за ним, стараясь пересечь дорогу. Он сделал на бегу еще три выстрела, но безрезультатно, так как царь бежал не прямо, а зигзагами, что лишало возможности прицелиться. Собравшаяся толпа бросилась вместе с полицейскими ловить стрелявшего. Одним из первых настиг Соловьева жандарм Кох, ударивший его обнаженной шашкой по спине. Падая, Соловьев произвел еще один выстрел, а затем сдавил зубами находившийся у него во рту орех с ядом, чтобы не достаться живым в руки своих врагов. В это время на него навалилась целая груда тел. Какая-то женщина вцепилась ему в волосы, а один из полицейских вырвал из рук револьвер. Первым вопросом Соловьева были слова: "Убил ли я государя?" На что ему ответили: "Бог не допустил тебя, злодея"".

Ко всему прочему, как отмечали в мемуарах приверженцы трона, орех с синильной кислотой оказался слишком прочным, Соловьев не смог его раскусить и оказался за решеткой. А главное, чего добились террористы, так это объединение правящей элиты вокруг царя.

"К 12 час.,— писал в дневнике помощник воспитателя царских детей генерал Н. П. Литвинов о событиях во дворце,— ротонда перед малой церковью и весь коридор были битком набиты народом. Я насилу протискался в ротонду, теснота была такая страшная, что во время молитвы с коленопреклонением не все могли стать на колени. По окончании службы государь поцеловался со всеми бывшими там дамами. Под руку с императрицей государь тихо двигался в толпе, которая рвалась поцеловать его руку или в плечо. Через свою приемную государь прошел в комнаты императрицы и через "золотую" гостиную направился в белый зал, где собраны были все чины гвардии, флота и армии. Оглушительное "ура" встретило государя. Когда он сделал знак рукою, что хочет говорить, мгновенно последовало молчание, и я из "золотой" гостиной ясно слышал его ровный и на этот раз довольно громкий голос, без признаков хрипоты. Меня удивило то, что сильное волнение и неизбежное утомление не оборвали его всегда слабого голоса. Что он говорил, я расслышать не мог, потому что был слишком далеко; за концом его речи опять был взрыв восторга".

Когда же очередное покушение, случившееся 1 марта 1881 года, оказалось успешным, случилось то, о чем предупреждало умеренное крыло "Земли и воли". Под руководством директора Департамента государственной полиции Вячеслава Плеве в 1881-1884 годах по всей стране было арестовано более 10 тыс. человек.

"Реакция и преследования убили в интеллигенции энергию и веру,— писала Фигнер.— При известной силе реакции лучшие порывы замирали, не находя себе исхода".

Однако не менее важным фактором, затормозившим революционное движение и остановившим террор, оказался начавшийся промышленный подъем. С большими трудностями и препятствиями русская экономика развивалась, и у всех сословий страны появилась возможность для приложения сил и, соответственно, для улучшения качества жизни. Революционные организации, правда, в 1887 году и позднее делали попытки возобновить террористическую борьбу, но ничего похожего по масштабам на 1878-1879 годы ни у кого не получилось.

"Плеве убит бомбой! Поздравляю!"

Рыночное развитие неизбежно приводит к кризисам, и мировой экономический кризис, начавшийся в 1900 году, вскоре охватил и Россию. И идейные наследники землевольцев и народовольцев, члены образованной в 1901 году Партии социалистов-революционеров, подняли новую волну террора. Естественно, самой желанной мишенью после Николая II для них стал душитель революции Плеве, дослужившийся к тому времени до министра внутренних дел, одного из самых важных в Российской империи. Уроки прошлого не прошли даром, и Плеве имел многочисленную и неплохо организованную охрану. Однако эсеровские боевики смогли найти в ней слабое место. Осуществивший успешное покушение Егор Сазонов писал товарищам:

"Отвечаю на вашу просьбу сообщить вам некоторые подробности о "деле 15 июля 1904 года". Едва ли я могу дать вам что-либо нового, кроме того, что уже, наверное, публиковалось в печати, т. е. кроме обнаруженного следствием. Мой костюм железнодорожного служащего объясняется тем, что дело должно было произойти где-нибудь поблизости вокзалов: в этом костюме я не обращал на себя внимания среди массы железнодорожников, проходивших там. Предполагают, что бомбу я нес совершенно открыто, под мышкой. По показанию одной бабы, моя бомба была завернута в газету и походила на колбасу или круг холста. При появлении на место действия я по обстановке заметил, что встреча с Плеве неминуема: обстановка была обычная, плевенская — усиленный наряд полиции, конной и пешей, начиная с Балтийского вокзала и по всему Измайловскому проспекту. На тротуаре цепь агентов в самой разнообразной форме: босяки и интеллигентно одетые господа, то стоящие в задумчивой позе людей, погруженных в заоблачные мечтания, то прогуливающиеся ленивой барской походкой, но на всех лицах каинова печать, у всех алчные, загадочные, блуждающие, нахальные взоры. Жутко и весело идти под перекидным огнем таких взоров. Мой защитник Карабчевский весьма метко выразился, что мне пришлось пробираться сквозь стену охраны, прибавляю: с риском в любой момент получить неосторожный толчок и взлететь преждевременно на воздух. Известно, что я шел от Варшавского вокзала навстречу Плеве: карету министра я заметил очень далеко, шагов за 70 или дальше, о ее приближении я мог бы судить раньше по той ажитации, которая началась в этот момент среди полиции и агентов. Карета летела стрелой. Как раз посредине, между каретой и мной, на самом месте роковой встречи, остановилась конка. Мне пришлось убавить шагу, чтобы дать время конке уехать или карете приблизиться; это-то замедление шага, вероятно, и обратило на меня внимание некоторых свидетелей, утверждавших потом, что они "заметили" меня. Я очень хорошо ориентировался в окружающем: заметил, что на тротуаре нейтральной публики было не более обыкновенного, т. е. немного. Около тротуара изредка стояли извозчики, на месте встречи как раз их не было. На мое счастье, и конка тронулась, место очистилось. Да и пора было. Карета приближалась с быстротой стрелы. Уже я ясно рассмотрел лицо кучера, а сквозь стекла кареты его лицо. Он ехал, развалившись, откинувшись, по своей обычной манере, на спинку сиденья, как будто прячась. Уже оставался интервал шагов в двадцать. Быстро, но не бегом пошел я навстречу, наперерез карете, с целью как можно ближе подойти к ней. Уже я подошел к ней почти вплотную, по крайней мере, мне так показалось. Я увидел, как Плеве быстро переменил положение, наклонился и прилип к стеклу. Мой взгляд встретился с его широко раскрытыми глазами. Медлить было нельзя. Наконец-то мы встретились! Я был убежден в успехе и не знал, что происходит за спиной у меня; может быть, меня уже ловят, может быть, Плеве кричит или выскочил из кареты на противоположную сторону. Карета почти поравнялась со мной. Я плавно раскачал бомбу и бросил, целясь прямо в стекло... Что затем произошло, я не видел, не слышал — все исчезло из моего сознания. Но уже в следующий момент сознание вернулось. Я лежал на мостовой. Первая мысль — это удивление, что я жив еще. Я встрепенулся, чтобы подняться, но не почувствовал тела, как будто, кроме мысли, у меня ничего не осталось. Мне страстно хотелось узнать о последствиях; кое-как приподнялся на локоть и огляделся. Сквозь туман я увидел валявшуюся красную шинель и еще что-то, но ни кареты, ни лошадей. По показаниям свидетелей, я крикнул: "Да здравствует свобода!" Не зная, насколько тяжело я ранен, я почувствовал желание не даваться живым, но бессильным врагу. "Буду бредить,— подумалось мне.— Лучше харакири по образцу японца, чем гнусные руки жандармов". Я пытался достать из кармана тужурки приготовленный для отпора револьвер, но руки не повиновались мне. А между тем на мой крик подбежал агент-велосипедист, всегда сопровождавший карету Плеве. Он упал на меня и придавил меня телом... И началась обычная в таких случаях сцена. Гартман (велосипедист) первый начал меня бить. На суде он сам живописно изобразил, как он меня бил. "Сначала я ударил по правой щеке,— докладывал он и в то же время жестом показал процедуру заушения,— а затем ударил по левой щеке". Подбежали еще другие и били меня кто как хотел: кулаками, пинками, в лицо, в голову, в бока, топтали меня. Но я не чувствовал ни боли, ни обид: мне было все равно, в блаженстве победы и спокойствии приближающейся смерти потонуло все. Было одно противно, когда стали плевать в лицо: какая-то красная, остервеневшая от животной злобы рожа склонилась надо мной и звучно, смачно харкнула мне в лицо".

На смерть Плеве некоторые бывшие землевольцы и народовольцы откликнулись весьма специфическим образом. Эсер Н. Осипович писал в воспоминаниях о событиях 1904 года:

"Помню: июля 16-го числа, утром, в редакции журнала "Южные записки", выходившего в Одессе под редакцией Константина Матвеевича Панкеева, бывшего политического ссыльного-семидесятника и одного из богатейших людей Херсонщины, сидят за разбором рукописей — сам Панкеев, заведующий критическим отделом журнала М. В. Гельрот, социал-демократ из народовольцев, и я. Вдруг размашисто распахивается дверь редакционного кабинета, вбегает наш сотрудник — известный фельетонист Александр Александрович Яблоновский. Размахивая газетой, он, задыхаясь от радостного волнения, кричал: "Убит! Плеве убит — бомбой! Поздравляю!" — и, кинувшись к Михаилу Владимировичу, своему близкому приятелю, крепко расцеловался с ним... Панкеев, хмурый неврастеник и существо с добрейшей душой, слушает все это молча, а затем, когда Яблоновский ушел, отзывает меня в сторону. Пригнувшись ко мне, он с характерным для него хриплым шепотом говорит: "Вы на днях просили у меня денег на всякие там дела. Я сказал: подумаю. Ну а теперь вот скажу: могу дать до тридцати тысяч, но исключительно на центральный террор". Об этом предложении Панкеева я, как только представился удобный случай, поставил в известность С. Н. Тютчева, тогда уполномоченного Центрального Комитета П. С. Р., и, когда Сергей Николаевич явился, Константин Матвеевич ему деньги вручил. Кажется, всю сумму".

Финансовую помощь боевой организации эсеров оказывали и другие состоятельные подданные империи, уставшие от ведения бизнеса в условиях вертикали власти с неизменным чиновничьим произволом, в глазах которых Плеве выглядел главным представителем всей этой системы. Количество терактов существенно возросло, однако они не стали массовым явлением. И для этого были причины: ситуация в экономике по сравнению с 1901 годом выглядела вполне благоприятно, начавшаяся война с Японией сулила если не быструю победу, то, во всяком случае, значительные военные заказы. А на международном рынке нефти бакинские и грозненские промышленники смогли значительно потеснить американскую "Стандард ойл". Однако все резко изменилось, едва ситуация в экономике снова ухудшилась.

"Чувствовалось, что мы разбиты"

В ноябре 1904 года начались финансовые и продовольственные затруднения: некоторые банки начали испытывать трудности при выплате средств клиентам, а цена ржаного хлеба, к примеру, в Москве увеличилась вдвое, с четверти копейки за фунт до полкопейки. Затем в городе начались перебои с мясом, причем такие, что бойням разрешили продавать подпорченное — "условно годное" мясо, а вскоре взлетела и цена птицы. Если раньше пара уток стоила 1 руб. 30 коп., то теперь 1 руб. просили за одну. В сибирских городах, как писали газеты, наблюдались трудности в снабжении сахаром, который быстро дорожал.

С небольшим отставанием по времени стало расти и количество терактов. К примеру, за первые два дня января нового 1905 года были совершены покушения на смоленского губернатора и бывшего московского полицмейстера генерал-майора Дмитрия Трепова, сына столичного градоначальника, в которого стреляла Засулич. Причем, как писала пресса, в генерала стрелял юноша 19 лет, недавний учащийся торговой школы.

После Кровавого воскресенья в Санкт-Петербурге — расстрела 9 января 1905 года демонстрации недовольных своим экономическим положением рабочих — заработал хорошо знакомый по прежним террористическим годам механизм мести. Находилось все больше желающих отомстить режиму за кровь пролетариев, а полиция и верные престолу подданные империи принимались в ответ без разбора бить студентов, интеллигентов и евреев, которые считались носителями антиправительственных идей.

Так что террор разворачивался все сильнее и сильнее. В него включались даже принципиальные противники этого метода революционной деятельности, включая социал-демократов и их левого крыла — большевиков. Однако первым делом они усилили борьбу не с полицией или охранкой, а с конкурирующими партиями за источники финансирования террористической деятельности. Эсерка Анастасия Биценко вспоминала, что еще в 1903 году Максим Горький пообещал дать эсерам 5 тыс. руб. Но когда она пошла по указанному для получения денег адресу, там вместо обещанной суммы нашла большевика Пятницкого:

"Каково же было мне услыхать: "Не токмо пять тысяч не могу дать, но и две. Провалилась типография с.-д. ("Южный рабочий") в Екатеринославе"!.. Понятно, что я совершенно ошеломлена была таким неожиданным, недопустимым, с моей точки зрения, поступком. И от этой встречи остался у меня нехороший осадок. Помнится, стала, волнуясь, говорить о том, что я уже сообщила об обещанных деньгах, что готовится дело, в какое положение меня и других он ставит своим отказом и т. д. В результате мне была дана крошечная записочка, которую легко было спрятать или съесть, если бы пришлось. Там было написано всего несколько слов, помнится: "Умоляю, если нельзя достать пять тысяч, то хоть две". Помчавшись в Москву, я тотчас отправилась по тому адресу, который он мне указал, получила там 2,5 тысячи".

Сами же большевики участием в терактах не злоупотребляли. Глава их боевой группы Юрий Грожан вспоминал:

"В Петербурге существовали во второй половине 1905 г. две организации: одна у ПК (петербургский комитет.— "Власть"), другая у ЦК. У ПК была организация боевых дружин, у ЦК — только техническая (для снабжения всех наших организаций), которая подразделялась на химическую (взрывчатые вещества) и техническую (оружие). С начала декабря 1905 г. эти организации были объединены. Дело было новое, шло плохо, не хватало денег, людей для технической работы, не хватало дружинников, на которых можно было бы возложить ответственные поручения. Так, отряд, посланный во время декабрьского восстания в Москве для взрыва моста по Николаевской железной дороге (не помню какого, но знаю, что на расстоянии 15-20 верст от Питера), заблудился (как после объясняли) и не исполнил своей задачи задержать Семеновский полк, посланный для усмирения Москвы. Небольшая задача — перебить пироксилином электрический кабель через мост на Обводном канале во время декабрьской забастовки в Петербурге — тоже не была выполнена по неумению обращаться с подрывным материалом".

Так что большевики изготавливали бомбы, добывали, покупали и доставляли оружие. Однако по большей части давали все это представителям других партий, от эсеров до многочисленных кавказских подпольных организаций (и социал-демократических, и откровенно бандитских), для проведения разнообразных акций и экспроприаций. Причем отнюдь не бесплатно, а за часть добытых денег.

На Кавказе действовали боевики Сталина, а на Урале — Якова Свердлова. А головная террористическая организация партии лишь время от времени устраняла проникших в большевистские ряды провокаторов да провела в 1906 году одну-единственную заметную акцию — в чайной "Тверь". Причем в основном для того, чтобы чем-то занять скрывавшихся в Петербурге после кровавых акций на родине латышских боевиков, которые, сидя без дела, начали от скуки планировать разные акции и могли в результате провалить конспиративные квартиры большевиков.

"Боевой организацией,— писала большевичка Софья Познер,— решено было разделаться с черносотенцами. Непосредственное участие в этом деле принимали главным образом члены боевой дружины Невского района. 27 января в 9 часов вечера, когда в чайной собралось около тридцати членов Союза русского народа, в окно был брошен камень. Черносотенцы бросились к двери, желая задержать виновника, в это время в них была брошена бомба. Когда они отшатнулись назад, в них была брошена вторая бомба, тогда черносотенцы ринулись к заднему выходу; брошенная в них третья бомба не взорвалась. Выскочив на улицу, они были встречены револьверными выстрелами. Когда прискакали казаки и явились солдаты и полиция, все уже было окончено. Никто арестован не был. В результате этого нападения было двое убитых и до 15 черносотенцев ранено".

А еще через некоторое время большевистская боевая группа прекратила существование.

"Весной 1907 г.,— писал Грожан,— несколько членов нашей группы были сняты с работы в Военно-технической группе и поставлены на другую партийную работу. Летом ЦК снял и меня. Уже чувствовалось, что мы разбиты и подъем для восстания неизвестно когда будет".

Эсеровские группы проявляли куда большую активность. В 1906 году они смогли взорвать дачу Столыпина на Елагином острове в Петербурге (правда, сам премьер при этом не пострадал). А также провели ряд успешных экспроприаций, включая ограбление казначея портовой таможни в столице империи на Екатерининском канале, в ходе которого они добыли ценностей без малого на полмиллиона рублей. Однако все эсеровские боевики, вместе взятые, не могли совершить многочисленные теракты, которые происходили в России на протяжении 1905-1907 годов и в которых, по подсчетам историков, пострадало более 9 тыс. солдат, полицейских, жандармов и чиновников. Кто же были остальные террористы?

"Экс требовалось закончить немедленно"

Бывший уральский боевик И. Шамшурин в 1920-х годах рассказал историю своей боевой организации, одной из многих оказавшихся главной движущей силой террора в годы первой русской революции. Все ее члены были жителями поселков вокруг Ижевского оружейного завода, на котором царили особые нравы:

"Драки и поножовщина на заводе не считались чем-нибудь необыкновенным и исключительным. Это были самые естественные доказательства своего превосходства, бахвальства, молодечества. Плох и никуда не годен в глазах Ижевского общества был тот парень, который не дрался. Его и девки не любили, а парни за человека не считали. Кто не дрался, того все равно били на любом перекрестке. Так что волей-неволей надо было драться и на всякий случай иметь в кармане либо за поясом самодельный кинжальчик или фунтовик. Время было не только на Ижевском заводе, но и вообще везде временем обывательщины и хулиганства. Но на заводе оно носило особенный, ярко выраженный, отчаянный характер".

К особым нравам добавлялись и особые экономические трудности.

"Когда завод переходил от выработки винтовки системы Бердана к современной, более сложной системе,— вспоминал Шамшурин,— на завод потребовалась масса новых рабочих, которые набирались из заводского молодняка, из деревенского малоземельного и безземельного крестьянства. Труд таких рабочих оплачивался страшно дешево: 10-15 коп. в день. Труд вообще на заводе был баснословно дешев. Даже высококвалифицированные рабочие, проработавшие десятки лет, получали не больше как 50-60 к. в день".

Так что желание принять вооруженное участие в революции и отомстить за свое тяжелое положение не имело под собой ни малейшей идейной основы. Шамшурин писал, что их группа действовала под руководством большевиков, но большевики связь с такими революционерами всегда категорически отрицали.

В качестве первого объекта боевики выбрали казенную винную лавку в отдаленном селе:

"Дом, в котором помещалась монополька, стоял несколько на отлете и представлял собою обыкновенный деревенский дом. Ясно, что для пятерых вооруженных людей взять такой дом не представляло большого труда, тем более что в селе, кроме урядника да сидельца монопольки, никакого другого вооруженного человека, может быть, и не было. Случаю было угодно устроить даже так, что к моменту входа лесных братьев сидельца монопольки за стойкой не оказалось, видно, куда-то отлучился. Продажу производила, по-видимому, жена сидельца, сытая деревенская баба, которая, страшно испугавшись револьверов и властных голосов, взвыла нечеловеческим голосом, бросила все и убежала... Таким образом, монопольку взяли без выстрела. Могли бы вынуть деньги и удалиться. Но разве пришли только за этим? А как же пропаганда? Ведь это было бы одно наше действие без пропаганды. Где же толпа мужиков, именно в присутствии которых требовалось бы действовать? К моменту экса внутри монопольки был всего лишь один покупатель, который в процессе экса незаметно улизнул. Вообще в это время года деревня пустует, и монополька тоже должна пустовать, потому что все на полях работают. Следовательно, надо было выбрать другое время года или хотя бы праздничный день. Но не ожидать же тут праздничного дня. Экс требовалось закончить немедленно. Об стенку, об стойку, на крыльцо летели бутылки. Я стрелял по рядам бутылок, стараясь разбить одной пулей несколько штук. Запахло спиртом. Внутри монопольки воздух стал пьяным. Водка блестящими лужицами стояла на полу, на земле перед монополькой, текла по крылечку. Ее можно было еще пить, нагнуться вот так вот и пить... Это продолжалось не больше одного часа. После чего, выстрелив несколько раз в воздух, мы ушли в лес".

Убив между делом надзирателя, лесные братья, как они стали себя именовать, решили совершить следующую экспроприацию, теперь уже почтовой повозки. Операцию спланировал руководитель группы Аркадий.

"Почта,— вспоминал Шамшурин,— вообще без вооруженной охраны не ходила, и дело без крови обойтись не могло. Но практический ум Аркадия, учитывая все наличные обстоятельства и нежелательность риска потери хотя бы одного товарища, обставил дело так, что победа должна была достаться именно нападающей стороне без потери. Там, где дорога особенно сильно стесняется с обеих сторон лесом и кустами, все круче и круче опускаясь вниз, Аркадий решил устроить засаду. В определенный день и час все трое занимают намеченные заранее места в стороне, возле дороги, под прикрытием кустов вереска. Роли были заранее распределены, а стрелять решено было только по коренному. Вдали все громче слышался звон колокольчика почтовой тройки. Он уже близко. Сквозь ветки куста видно, что ямщик сидит на козлах, подгоняя бичом скачущую пристяжку; в открытой почтовой повозке, о чем-то разговаривая, сидят двое: почтальон и казак. Выстрел... Коренная, странно подпрыгнув, свалилась. Еще пара выстрелов прикончила выброшенного инерцией на дорогу казака. Запыленный почтальон, поднявши руки, молит о пощаде. Почтальона только обезоружили. Ямщику было обещано уплатить за искалеченных лошадей. Почту поспешно распаковали при помощи почтальона, который виновато и предупредительно помогал. Забрали все казенные пакеты. Денег не оказалось. Оставили все как есть и ушли в лес, предупредивши почтальона и ямщика, что эта экспроприация совершена по постановлению отряда лесных братьев".

Через некоторое время группа сменила политическую ориентацию: под влиянием заезжего агитатора ее члены из социал-демократов пошли в анархисты-коммунисты. А от налетов перешли к обложению данью местных купцов, на чем и погорели. Степенные торговцы не желали делиться прибылью с какой-то голытьбой и с помощью приказчиков и полиции частью арестовали террористов, а частью перебили. Однако на место арестованных террористов-любителей приходили новые уголовники и просто безработные, пользовавшиеся революционной фразеологией. Причем похожая картина наблюдалась по всей стране.

"В провинции,— вспоминал бывший народоволец Сергей Елпатьевский о годах первой русской революции,— во многих местах стало жутко жить. Явились экспроприации, налеты, грабежи, убийства. Кого там не было! И максималисты, и просто бандиты, прикрывавшиеся именем максималистов, и мальчишки от Пинкертона, и безработные, выброшенные на улицу. В городах, раньше всего в Петербурге, начали прорезывать в наружных дверях окошечки, чтобы видеть, кто звонит, и приспособлять к дверям особые цепочки, при которых можно было только приотворять дверь и нельзя было ворваться, и просто тяжелые засовы, а в нижних этажах устраивать крепкие ставни. В деревне, в поле, в отдельных усадьбах не могли защищать ни цепочки, ни засовы, ни ставни. Я помню, как неспокойно засыпалось в маленькой усадьбе, где мне пришлось тогда прожить целое лето, когда наслушаешься за день новостей дня, как вот тут, в 15-20 верстах, налетели ночью подводы к такому же именьицу, перебили всех, ограбили и безнаказанно уехали. Тогда в Крыму была легенда. Летал по степи по имениям черный автомобиль — налетал, убивал, грабил и, неуловимый, безнаказанно улетал. Безнаказанно... Полиция перестала быть полицией в прежнем смысле. Ей некогда стало оберегать жизнь и безопасность обывателя, из ее обязанностей выпало ловить воров, грабителей, убийц. Она стала политической, только политической полицией".

К 1909-1910 годам с помощью жесточайших репрессий и казней по приговору военно-полевых судов правительству удалось остановить террористический вал. Но еще большую роль сыграло, как обычно, улучшение экономической ситуации. Многие бывшие террористы предпочли удалиться на покой. Историк российского террора Анна Гейфман описывала следующий случай:

"После удачной экспроприации 315 000 рублей из Душетского казначейства в апреле 1906 года, одной из наиболее громких революционных акций, совершенных на Кавказе Революционной партией грузинских социалистов-федералистов, большая часть этих денег осталась в руках некоего Кереселидзе, одного из организаторов этого акта. Он уехал с Кавказа и стал жить на широкую ногу в Женеве, сняв роскошную квартиру и купив собственный автомобиль, при этом он рассказывал женевским эмигрантам, что удачные дела в Грузии помогли ему получить большие деньги".

Однако даже после окончательного подавления всех действительных и мнимых революционных террористических групп и более или менее успешного восстановления вертикали власти главные проблемы страны так и не были решены. Чиновники по-прежнему держали подданных империи, включая предпринимателей, в железной узде, а у населения отсутствовали правовые способы решения накопившихся проблем. Все надежды на улучшение исчезли после превращения Думы в орган исполнения воли императора и правительства, которому позволяли время от времени небольшое фрондирование. И когда начались экономические трудности, вызванные мировой войной, строй рухнул. Причем без всякого участия террористов и экстремистов. Ведь их акции — не более чем симптом болезненного экономического состояния страны и негодного управления ею.