Выставка архитектура
В Музее архитектуры имени Щусева открылась выставка, посвященная столетию архитектора Леонида Павлова. Это единственный архитектор времени Хрущева и Брежнева, которого еще при жизни считали гением. В черты советской гениальности всматривался ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
Андрей Вознесенский, ученик Павлова по Московскому архитектурному институту, написал почти целиком про него повесть "О", как архитектор он учился сначала у братьев Весниных, потом у Ивана Жолтовского, как художник — в студии Элия Белютина. Леонид Павлов в среде русских архитекторов — фигура мифологическая, те, кто знал его, рассказывают о нем даже не как о герое, но скорее боге. Есть пантеон советских демиургов — Павлов в него входит.
Достоинство этой выставки в том, что она отчасти объясняет почему. Когда сегодня в городе встречаешь постройки Павлова, это всеобщее поклонение понять, пожалуй, трудно. Тяжелый сундук вычислительного центра Госплана на проспекте Сахарова, здание ЦЭМИ на Нахимовском проспекте с трехэтажной скульптурой ленты Мебиуса на фасаде (в народе прижилось название "ухо"), станции техобслуживания автомобилей в конце Варшавки и в Кунцево, которые кажутся теперь полуруинированными промзонами с подозрительной коммерческой активностью, бетонный прямоугольный факел вычислительного центра ЦСУ в Измайлово, наконец, страшноватое капище музея Ленина в Горках — все это никак не кажется вспышками гения. Но выставка воссоздает тот контекст, в котором рождались эти вещи, не политический контекст брежневского застоя, но контекст творческого мира Павлова. И там эти коробки производят уже совсем иное впечатление.
Там представлены его проекты реконструкции центра Москвы. Он все сносил. Замоскворечье, Сретенку, Покровку — ничего не оставалось, только Кремль. Москва становилась миром мегалитической геометрии, горизонтальные квадраты бетонных площадей перегорожены вертикальными квадратами пластин гигантских зданий, и так до горизонта, до тех выстроенных объемов в районе Профсоюзной и Варшавки, которые должны были вписаться в этот марсианский пейзаж.
Павлову это космическое мышление было присуще с самого начала его пути, его проекты сталинского времени, мавзолей размером с небоскреб (Пантеон), проекты дворцов и театров отличаются ровно той же тягой не столько строить здание, сколько придавать облик земному шару. В этой ситуации как-то неуместно думать о чувстве пропорций, детали, фактуре — это все кажется несущественным. Павлов внимательно изучал архитектуру итальянского фашизма, некоторые его ранние проекты выглядят учебной вариацией на темы ЭУРа в Риме. Когда сравниваешь его музей Ленина в Горках с ЭУРом, то видно, что итальянские архитекторы были, пожалуй, поизысканнее, а его привлекала скорее хтоническая грубость. Но создатели мегаструктур выходят за рамки таких оценок — это все равно, где изысканнее детали, в пирамидах Египта, зиккуратах Вавилона или все же в святилищах доколумбовой Америки. Он не про детали, он про то, как перестроить мир.
Пожалуй, главное ощущение, которое выносишь с этой выставки,— это удивление невременности Павлова. Он будто ошибся эпохой. Это же проявляется и в его статусе. Обычно такие гении, демиурги советской эпохи — фигуры 20-х годов. Павлов же пронес авангардное самосознание первостроителя в другие времена, в макабрическое послевоенное десятилетие и болотные хрущевско-брежневские времена. Тот светозарный облик, который вдохновлял его учеников и воспет Андреем Вознесенским,— это свет авангарда, донесенный до конца советских времен.
Личному величию этого человека невозможно не отдать должного. Он будто не заметил партийного диктата, будто не обратил внимания на дряхление советской идеи, все это, видимо, казалось ему мелким и несущественным рядом с грандиозной демиургической задачей строительства мира с нуля, которая лежала в основании общества, в котором он жил. И он постоянно удерживал это основание тогда, когда о нем забыло и общество, и государство. Это все равно, как если бы Маяковский или даже Хлебников дожили до 1960-х, созерцая внутренним зрением те сияющие высоты, покорению которых были принесены в жертву миллионы жизней. И приняли, что ради высот жертвы необходимы, как Александр Зиновьев. И увидели в первых ЭВМ, этих километровых шкафах, наполненных сияющими лампами, очередной шаг к коммунизму, зримую метафору нового общества, где каждый в строю и каждый светится по порядку. И восхитились.
Это ощущение и кажется центральным для его творчества. Он работал так, будто авангард продолжался и авангардисты видели все то, что случилось потом, после 20-х. Видели миллионы убитых в войне и миллионы сгинувших в лагерях. Но не усомнились. Пожалуй, по сравнению с ним утопии 20-х, Ладовского или Лисицкого, выглядят наивно-радостными, он-то, по крайней мере в музее в Горках, уже хорошо знает, чего они стоили. Мемориал Ленина — поразительное сооружение, когда кажется, что от стен веет смертью, это очень страшно. Его проекты устроения земного шара кажутся отчасти иномирными, будто люди перешли в какое-то другое состояние, может, кирпичей, может, радиоламп. Но не отказались от задуманного — установить в мире единственно истинный порядок. "Архитектура призвана служить обществу, а не отдельному человеку,— пишет Павлов.— Нет никакой необходимости искать единого масштаба сооружений и соотносить его с человеком как физической единицей. Архитектура измеряется не человеком, а требованиями общественного развития". Он искал единицу масштаба, деля расстояние от Луны до Земли на длину экватора,— получался не средний рост человека как физической единицы, а чуть повыше. Такой мир — снесенная Москва, квадратные километры бетонной геометрии, зримая победа законов общественного развития. Бывают великие гуманисты. Павлов — великий антигуманист.
Своей верой, энергией и талантом он не мог не покорять, на фоне брежневского политбюро был гением, провидящим метафизику мира. Говоря о конце советского проекта, мы вспоминаем крах экономики, всеобщую апатию, ощущение распада и гниения, которое происходило отовсюду. Так, будто там уже не было идей. Но была и идея, и в ком-то она дожила до самого конца эпохи, до 1990 года. Невероятно величественная, поражающая воображение. Великая идея тотальной антигуманности. Осколки ее разбросаны по городу. И если определенным образом сфокусировать зрение, их даже можно опознать.