Культурный уголь

В этом году культурными столицами Европы назначены Стамбул, Печ и Эссен. Став центрами туристической круговерти, они заставляют задуматься о том, откуда и как добывается культура

Денис Гуцко, писатель

В культурной столице Европы я наблюдал эксперимент по добыванию культуры из опустевших угольных месторождений.

Недавно четыре города Рура — Дортмунд, Эссен, Бергкамен, Бохум — пригласили по автору из города-побратима: Агнешку Топорничку из польской Велички, Жан-Поля Декисса из французского Амьена, Ситару Хан из английского Лидса и меня (из Ростова-на-Дону). Каждого гостя сопровождал писатель-побратим, на которого были возложены традиционные обязанности радушного хозяина.

В Ростове смысл всей затеи с "культурной столичностью" в приложении к Руру мне доходчиво разъяснил сотрудник ростовской мэрии, помогавший с оформлением визы:

— Шахты у них закрылись, они теперь культуру решили развивать.

Иероглифически таинственное "развивать культуру" переключило меня в скучающий режим. Но согласие к тому времени было дано, я решил, что мне будет полезно познакомиться с проблемной Европой, и поехал.

Без "культурного официоза", само собой, не обошлось. Но официальная часть программы была по-европейски жидка и легковесна. Околокультурные чиновники обходились без цитирования начальства и даже норовили пошутить от себя, а опоздавший на литературные чтения мэр скромно усаживался в уголке.

— Мэр пришел,— шепнул мне мой дортмундский собрат Вернер Стрелец, кивнув на человека, принимающего переданный через головы стул.

Мы сидели за сдвинутыми столами в библиотеке, перед нами тесными рядами расположились провинциальные немцы, пришедшие послушать заезжих писателей, и вот явился их провинциальный мэр, и ему как-то очень по-провинциальному передали стул, чтобы и он, стало быть, сел, послушал. Или — стоп! — какая ж тут провинциальность? Все-таки происходило это не где-нибудь, а в культурной столице Европы. Черт ногу сломит с этими столицами! У нас в России в столицах тоже недостатка нет. К примеру, Ростов давным-давно провозглашен столицей Южного федерального округа в Ростове, а Краснодар — в Краснодаре. Ясно, что Пермь и Екатеринбург — столицы Урала, Санкт-Петербург, разумеется,— столица северная, а Хабаровск — дальневосточная. Разумеется, любая игра в столичность — только игра. Но наш, географический, подход куда более убедителен, чем европейская "культурностоличная" свистопляска. К слову, в той библиотеке мне вспомнилась ростовская картинка: перед началом спектакля, приуроченного к открытию сезона, на сцену выходит режиссер и, когда аплодисменты стихают, бархатистым баритоном проникновенно благодарит мэра за капитальный ремонт театра. Не только крышу отремонтировали, но даже и занавес обновили!

— Прошу всех поклонников Мельпомены выразить благодарность за этот прекрасный подарок,— говорит режиссер.

Зал выдает новую порцию аплодисментов. Представитель мэрии поднимается в ложе и кланяется, кланяется.

Ну да, наша игра в столичность — это совсем, совсем другая игра...

Немецкий упадок был тоже другой. Ненастоящий какой-то.

Отправляясь в Рур, я готовился к диалогам о чужой депрессии. Как могут выглядеть бывшие шахтерские территории, я знал по Ростовской области: заломленное к небу ржавое железо, пылящие отвалы; вода — по расписанию в кране, круглосуточно — вдоль тротуара. Вот только в статьях о судьбе шахтерских городов Ростовской области вы прочитаете не иначе как о "реструктуризации угольной промышленности", а читая про Рур, непременно натолкнетесь на простецки-пессимистичный "кризис".

Упаднический Рур, в котором о реструктуризации угледобычи странным образом не додумались, мягко говоря, не совпал со стереотипами. И главное... Вы уж извините, кто о чем, а ростовчанин — об этом: там было чисто. Везде, знаете ли. В Ростове такую чистоту можно наблюдать разве что перед обладминистрацией и полпредством, а в наших шахтерских городках, боюсь, что нигде.

— Где же обещанный упадок? — не удержавшись, спросил я у Вернера и его друга Рейнхарда Финке, который успел недолго поработать в нижегородской гимназии, а посему время от времени вставлял в нашу беседу на скудном английском онемеченное русское словечко.

— Но после того как в семидесятых закончился уголь,— сказал Рейнхард,— люди здесь действительно стали жить намного беднее,— он сделал кислую физиономию.— Bezrabotitsa!

— А упадок? — настаивал я.— Ну, грязь, мрачные прохожие, агрессивные граффити. Упадок, понимаете?

— А, это...— немцы пожали плечами.

— Ну, чистота — это всего лишь немецкий темперамент,— сказал Вернер.— Это не показатель. А прохожие могут быть очень даже мрачные, просто виду не подают.

Не совпадаем мы с ними. Ох, не совпадаем. Странные немцы! Сидят себе, обедневшие, в чистых домах на чистых улицах. Ни пропадать от души, ни поплакаться со вкусом не умеют: не показатель, мол, и точка. Что немцу упадок, то русскому — блеск.

Я и не подозревал, что где-либо на земле можно наблюдать такое ревностное уважение к своему шахтерскому прошлому. Я не о протоколе на этот раз. В Дортмунде в музейный комплекс превращена шахта "Цоллерн", построенная в конце XIX века и закрывшаяся в 1966 году. "Музей социокультурной истории Рурской области" это называется. Металлические вышки, кирпичный особнячок конторы, ангары, рельсы. Экспозиции, посвященные быту и профессии шахтеров. На экскурсию привели школьников. Экскурсовод вместе с ними вымазала лицо угольной пылью, детей переодели в робы, повесили им на бок батареи и надели каски с фонариками. Дети с горящими глазами слушают экскурсовода. А в кафе на территории музейного комплекса в это время идет свадьба. Шумная такая, хором хохочущая немецкая свадьба. И когда школьная экскурсия проходит мимо, свадьба как по сигналу стихает, чтобы, стало быть, не мешать детворе.

— Я даже не могу себе представить что-либо подобное в Польше,— доверительно, полушепотом говорит мне Агнешка.

Она долго жила в Америке и совсем забыла русский, который учила в школе. Мне же английского словарного запаса явно недостает, чтобы высказать в ответ все, что хотелось бы: про патриотизм фасадно-помпезный и патриотизм локальный, напоминающий клуб по интересам, в который записалась вся округа; про их капитализм с неожиданно человеческим и наш — с постно-шулерским лицом... Приходится ограничиться лишь коротким:

— Me neither,— мол, я тоже — такого — в России — представить не могу.

И тогда полячка говорит, все так же по-английски:

— Жаль, правда?

Еще как! Пока мы, излечив Европу от раковой опухоли нацизма, строили лучшее будущее для свободного пролетариата, они тут вон что — шахтерские музеи, да еще свадьбы в них справляют...

Первое, что бросается в глаза при входе в Музей угледобычи в Бохуме,— голый мужской зад. Часть картины за спиной музейного служащего, встречающего гостей, изображает шахтерскую душевую. В левой половине картины — обращенные к тебе лица шахтеров, поднимающихся из шахты. Их взгляды полны иронии. Они как будто следят за твоей реакцией : "Ну что, дружок, как тебе вид? К нам-то жизнь частенько вот так, вот этим самым местом..." Картина на входе срабатывает как рельсы для вагонетки: ты направлен в точно определенном направлении, готовый к рассказу про тяжелую и опасную мужскую работу. Музей разместился под землей и напичкан действующим горнодобывающим оборудованием: так добывали уголь 100 лет назад, так — в пятидесятые. Все включается, вертится, ревет и грохочет. И музейщики включали, а оно ревело и грохотало. Им было важно, чтобы мы поняли, как это — работать в шахте.

После подземного музея мы были приглашены в дом бергкаменского пенсионера. В доме небольшой бар, на стене три экрана. На экраны под психоделическую музыку с речитативом проецируется довольно хаотический видеоряд, который становится все нервознее и темнее.

— Критика американского образа жизни,— поясняет чиновница бергкаменской мэрии.

Этот бар с экранами и специально созданными видеоклипами — часть программы "Биеннале интернационального искусства света". Шестьдесят объектов светового и видеоискусства разбросаны по городкам Рурской области: то два разнокалиберных фонаря рядышком, высокий будто бы присматривает за маленьким; то светящийся пупок-колодец прямо посреди мостовой; то вот — критика американского образа жизни. В какой-то момент, под мерцание проектора и унылый речитатив, я вдруг понимаю, что совсем неспроста критикуется в этом домашнем баре экс-шахтерского городка Вестфалии американский образ жизни. Ведь за океаном у территорий, которые перестают быть интересны промышленникам, совсем другая судьба. Печально знаменитый город-призрак Детройт — ее воплощение. (Вот уж с кем постсоветская Россия точнехонько совпадает в неспособности сберегать жизнь в постиндустриальных областях, так это с мировым форпостом свободы...) Нет, эти ухоженные немецкие пенсионеры никуда не хотят уезжать.

В Руре боятся призраков Детройта. Вот и отгоняют как могут. Для промышленных рецептов пока, видимо, не время. А культуру вместо угля — почему бы не попробовать. Интересно, что у них получится, правда? С этими музеями и арт-объектами. Или все уже получилось? Говорят, отток населения у них в последние годы практически прекратился.